Я по всем вам очень скучаю. Скучаю и по Кену, и по нашему дому. Но мне лучше побыть пока здесь. Я очень хочу выздороветь, но уже не уверена, что такое случится. Слишком уж много, детка, черных дыр у меня в голове, слишком много всего плохого. Слава богу, ты не такая, как я, ты папина дочка. И всегда была бы ею, если бы только он не оставил тебя и не ушел. Если бы он вообще не уехал с этой женщиной. Но, по крайней мере, ей удалось подарить тебе сестру – не то что мне. Бедная малютка Романи! А потом – и несчастная крошечка Эмбер, которой я лишилась в двенадцать недель, залив тогда кровью чуть не всю ванную. Как я могла сказать Кену, что потеряла его дитя, малютку Эмбер! А потом еще и мой страшный грех – забрать у той девушки ее дитя. Каким ужасным я стала человеком! Я ни на что не гожусь, я не стою тебя и никого не стою. Кажется, в ручке кончаются чернила. Прости. Я очень люблю тебя, Мелоди, моя ты чудесная малышка. Будь умницей. Целую. Мама».

Долгое мгновение Мелоди сидела не шелохнувшись, держа в открытых ладонях письмо и пытаясь из этой путаницы слов, из кучки неприглядной одежды и виденных ею в газетах фотографий слепить воедино образ человека. Было что-то совершенно детское и в материнской беспорядочной манере одеваться, и в ее описании своего круговорота несчастий, приведших к заключению в тюремной психбольнице и последовавшему за этим суициду, и даже в ее косметичке в цветочек. Мелоди с грустью поняла, что эта женщина вообще была бы не способна стать заботливой матерью. С ней не светило бы ни домашнего печенья, ни тортиков, ни посещений салонов красоты и парикмахерских, ни идеально проведенных дней рождений.