Какие правильные, но жестокие вопросы задает хрупкая Ева. Устало прикрывает глаза, слово не в силах больше смотреть на меня, а из-под опущенных ресниц стекают тонкие прозрачные струйки. А я даже не могу обнять ее и успокоить – не позволит.

– Твой образец не учитывали в лаборатории. Нам с Воскресенским выдали только два заключения: Меркунова и мое, – аккуратно выдаю новости, дозируя их, чтобы не отравить Еву потоком яда, а дать ей привыкнуть и выработать иммунитет.

– Удобно, – хмыкает и распахивает глаза, обжигая меня жидким янтарем. На дне зрачков затаилась обида, непонятная мне. – Что дальше?

Вновь логичный вопрос, но произнесенный таким обреченным тоном, что я боюсь своим ответом разорвать нашу связь. Раньше между нами был натянут канат, но за одно утро он превратился в тонкую нить. Самое страшное, что я понятия не имею, с чем связано разочарование Евы. Просто вижу это в ее взгляде, слышу в срывающемся голосе, чувствую в атмосфере вокруг нее.

– Все, как мы и планировали, – осторожно говорю, но она сжимает губы, словно подавляя рыдания. – Ева, да что такое? – не выдерживаю. – Я полюбил тебя задолго до того, как узнал о своем возможном отцовстве. Я даже жалею, что повелся на уговоры Кости и тайно сдал этот чертов анализ. Неважно. Все неважно, кроме нас, – поднимаюсь и упираюсь кулаками в поверхность стола. – Я хочу построить с тобой семью, и…

Ева дрожит, лихорадочно прячет что-то на коленях. Но я не придаю этому значения. Я доверяю ей полностью.

– А если я не хочу? – совершает контрольный выстрел. Разрывной пулей в затянувшуюся рану в груди. Навылет. Оставляет зияющую дыру. – Если я не останусь с тобой? Решу уехать. Тогда… вы с Воскресенским заберете у меня сына?

– Тогда я просто сдохну, – непроизвольно вырывается у меня. Ровно, со сталью, холодно. Как факт. Сделав вдох, я возвращаю себе самообладание, которое растоптала Ева одной безжалостной фразой. – Разумеется, нет. Владик – твой сын. И никто не посмеет лишить тебя ребенка. Тем более, я. Откуда вообще такие мысли?

Молчит. Кусает губы. До красноты. Сжимает белыми зубками, терзает.

Не могу видеть Еву такой. Разбитой, потерявшей веру, будто я ее предал. А я скорее застрелюсь, чем обижу любимую.

Ни на миг не прерываю зрительного контакта, такого тяжелого для нас двоих, но одновременно необходимого. Обхожу стол и опускаюсь рядом с креслом. Накрываю ледяные ладони своими руками. Хочу согреть, поэтому обхватываю крепче, заключаю в теплый капкан. Подношу к губам, чтобы обжечь дыханием.

И что-то соскальзывает на пол. Именно то, что прятала от меня Ева все это время. Но мне плевать. Даже не поворачиваюсь на звон разбитого стекла. Продолжаю всматриваться в растерянное лицо феи, которое вдруг принимает виноватое выражение.