Но, пожалуй, больше всего Антонио ненавидел то, как их всем скопом водили испражняться. Для этой цели были отведены отдельные зоны у моря, и он с ужасом ждал, когда наступит его очередь тужиться в море под презрительными взглядами охранников. Это было унизительнее всего – ходить под конвоем на этот изгаженный участок пляжа, где ветер поднимал в воздух песок и замаранные клочки бумаги.

Если не считать каких-то ежедневных дел вроде упомянутого, то на пляжах время как будто остановилось. Постоянное перекатывание волн, их неослабный пульсирующий ритм отражали безразличие природы к людской трагедии, разыгрывающейся на этих песках. Дни превращались в недели. Для многих время потеряло счет, но Антонио вел свой, делая зарубки на палке. Ему это помогало легче переносить мучительно медленное течение времени. Некоторые, боясь, что сойдут с ума от скуки, придумывали способы ее скрасить: выручали игры в карты, в домино, резьба по дереву. Кое-кто даже мастерил фигурки из обрывков колючей проволоки, которую находили в песке. Иногда вечерами читали вслух стихи, а бывало, что глубокой ночью из одной из палаток доносилось глубокое пронзительное звучание канте хондо. Это была наиболее архаичная форма напева фламенко, и от его проникновенности у Антонио мурашки бегали по телу.

И вот как-то вечером решили устроить танцевальное представление. Среди зрителей были и охранники, которых это зрелище поначалу изумило, а потом и заворожило. Как раз смеркалось. На маленькой, но крепкой сцене, сооруженной из старых ящиков, которые кто-то отыскал у палатки с провизией, начала свой танец молодая женщина. В отсутствие музыки аккомпанементом ей служили ритмичные хлопки; звук нарастал, ширился, пока не превратился в симфонию, исполняемую оркестром ладоней. Одни хлопали мягко, другие звонко и отчетливо, то громче, то тише следуя тому, какие удары отпускали по доскам женские ноги.

Танцовщица была кожа да кости; когда-то она, может, и могла похвастаться пышными формами, но за месяцы полуголодного существования они растаяли без следа… А вот чувство ритма, жившее где-то глубоко внутри, осталось при ней; болезненная худоба только подчеркивала гибкость движений ее рук и пальцев. Пряди спутавшихся от соленых брызг волос липли к ее лицу темными змейками, но она не делала ни малейших попыток их убрать.

Пусть ни тяжелой многоярусной юбки для фламенко, которая бы вихрем кружилась вокруг лодыжек, ни гитарного аккомпанемента у танцовщицы не было, но в ее воображении имелось и то и другое, а зрители проживали эту фантазию вместе с ней. Ее прекрасная, отделанная изящной бахромой шелковая шаль сгорела со всеми остальными вещами, когда во время авианалета в дом угодил снаряд. Сейчас она оборачивала вокруг себя изодранный в клочья головной платок, чья обтрепанная кромка лишь отдаленно напоминала богато украшенный кистями край шали. Быстро подтянувшиеся к сцене мужчины, женщины и дети стали свидетелями демонстрации чувственности и страсти, диссонирующей с бездушностью окружающей их обстановки. Танец заставил их забыться, перекрыл шум волн. А она все танцевала и танцевала в прохладе ночи, почти не покрываясь испариной. Когда казалось, что ей нечего больше предложить зрителям, она начинала заново, с мягкого постукивания каблуком. В каждом из зрителей всколыхнулись воспоминания о фериас и о счастливых временах, о том, что служило когда-то залогом нормальности их жизней. Воображение унесло каждого далеко-далеко – за горы, в родные деревни или города, к друзьям и семье.