Джонни дёрнул плечами и улыбнулся. Потом раскланялся во все стороны и дурашливо протянул гитару к костру.

– Кто хочет ещё? – спросил он.

Мальчишки заспорили, кому быть следующим. Дафна сунула в рот кусок поджаренного зефира и предложила мне палочку с ним. Спор не стихал: мисс Бишоп предложила бросить жребий. С места встал Виктор Крейн и забрал у Джонни гитару.

– Я хочу, – сказал он. И все смолкли.

Вик удобно сел на краю бревна, перебрав рукой струны. Затем прошёлся по грифу пальцами, зажимая вторую струну, и быстро нашёл нужный лад. Затем откашлялся. Сказать, что мы были удивлены, значит, не сказать ничего. Я не знала, что он играет на гитаре и уж тем более поёт. Да он же заикается! Но рука уверенно легла на струны, и он взял первые аккорды.

Музыка была медленной и плавной, в ней была глубина. Она казалась водой по камням, ночным воздухом и костричным дымом. Собиралась в простую, незамысловатую мелодию, знакомую и новую одновременно, плыла аккордами и переборами из-под пальцев.

И Вик запел.

Пламя плясало по сухим веткам, но его голос был суше. Перед нами, озарённый огнём, рассказывал свою историю взрослый мужчина.

В моей груди странно теснило. Я обхватила ладонью горло, слушая, как плачет его голос.

Он не поднимал на нас взгляда: угасал им где-то в пламени. Оно озаряло лицо, ставшее лицом индейского идола с тяжёлыми веками и точёными, рублеными чертами. В угольной черноте волос тлели костричные пряди. Мне чудилось, он глотал искры из огня и сгорал в каждом брошенном слове. Вик легко касался гитары, будто ласкал её, и чудилось, что время решило умереть вместе с нами.

Дафна задумчиво положила щёку Бену на плечо. Ребята смотрели в пустоту, забыв, что слушают своего школьного уборщика, который несколько лет был для них невидимкой и тенью. Я знала, что они чувствовали, потому что чувствовала то же самое.