Это для цветов, которые я хочу подарить тебе сегодня вечером. Я пойму, если ты откажешься меня видеть. Но это разобьет мне сердце. Ты – все, о чем я когда-либо мечтал и на что надеялся. Ты – это гораздо, гораздо больше. Вчера вечером я не считал, что действую как узколобый кретин. Теперь я осознал, что вел себя именно так. Я не прошу, чтобы ты обняла меня, сказала, что все в порядке и ты меня прощаешь. Я хочу, чтобы ты правда простила меня и поверила, что я буду любить тебя, пока жив. Я не вижу ни просвета, ни способа обратить случившееся в шутку и развеселить тебя. Я просто надеюсь, что мы сможем снова смеяться, а серый мир вокруг опять обретет краски. Прости за то, что обидел тебя. Я могу причинить себе сколько угодно боли, но это не исцелит боль, которую я причинил тебе.

Дэвид переписывал записку снова и снова, стараясь не использовать избитые фразы. Он пытался выразить то, что чувствовал сам. Но он был подавлен, как никогда прежде, и в конце концов написал так, словно записку сочинял кто-то другой. Возможно, ему следовало просто нарисовать на открытке сердечко или зайти за ней в общежитие вчера ночью. Он позвонил из телефонной будки и попросил соединить его с Мэри Кэтрин. Дежурная монахиня осведомилась, знает ли он, который час, и отрезала, что все юные леди уже в постели. Она предложила оставить сообщение, если случай действительно экстренный. Дэвид повесил трубку. Наверное, он мог сказаться больным, взять выходной и ждать у подножия тайной лестницы, ведь Клэр не могла покинуть общежитие обычным путем. Или нужно было отправиться в холл Университетского колледжа и ждать, пока Клэр не придет на лекции.

Он размышлял об этом почти все утро, пока курсировал между кроватями.

Когда он проходил мимо регистратуры, сотрудник вручил ему записку: