Справа от Макса, вперив единственный глаз в демонстрационное табло, курит капитан Тедеско, за неимением пепельницы свернув бумажный фунтик. Время от времени, по настоятельным просьбам соседа, он склоняется к нему и шепотом объясняет смысл того или иного хода или позиции. Рядом, сцепив руки в замок и вертя большими пальцами, Ламбертуччи, по такому случаю надевший пиджак и галстук, с напряженным вниманием следит за перипетиями игры.

— Соколов полностью контролирует центр, — очень тихо говорит Тедеско. — Думаю, возможность изменить положение появится, только если Келлер сумеет высвободить своего слона.

— А он сумеет?

— Откуда же я знаю? Эти зубры рассчитывают на много ходов вперед — куда мне до них?

Ламбертуччи, прислушавшись к его словам, подтверждает шепотом:

— Келлер нанесет удар в своем стиле. Вот увидишь. От его слона пахнет порохом.

— А черная пешка? — спрашивает Макс.

Его спутники глядят на табло, а потом, растерянно, на него.

— Какая пешка? — спрашивает капитан.

Макс больше следит не за перипетиями партии, где сталкиваются неведомые ему силы, движимые непонятными механизмами, а за игроками. Держа в пожелтевших от никотина пальцах истаивающую дымом сигарету, склонив светловолосую голову, Соколов не сводит невеселых водянисто-голубых глаз с доски. А Хорхе Келлер покинул свое место. Ослабив узел галстука, повесив пиджак на спинку стула, он только что поднялся — Макс уже замечал, что во время долгого ожидания он встает, чтобы размять ноги, — сунул руки в карманы и с рассеянным видом прохаживается по эстраде, будто измеряет ее широкими шагами, уставившись на носки своих спортивных туфель. При начале партии он вошел, как всегда, ни на кого не глядя, с неизменной бутылкой апельсинового сока. Протянул руку противнику, продолжавшему сидеть, поставил бутылку на стол, дождался, когда Соколов сделает первый ход, и двинул черную пешку. Большую часть времени Келлер остается неподвижен, подперев голову руками и спрятав лицо в скрещенных ладонях, но время от времени отпивает глоток прямо из горлышка или, вот как сейчас, прогуливается взад-вперед. Русский же не встал ни разу. Откинувшись на спинку стула, он чаще смотрит на свои руки, чем на шахматную доску, словно она ему без надобности, и ведет себя с чрезвычайным спокойствием — невозмутимо и безмятежно, — оправдывая прозвище Советский Утес.

Чуть слышный шелест ткани о дерево, предшествующий щелчку шахматных часов, — и Келлер возвращается на место: пошел отсчет времени для его хода. По залу проносится сдержанный, очень тихий ропот. Хорхе смотрит на черную пешку, только что снятую с доски его соперником и поставленную рядом с другими съеденными фигурами. Воспроизведенный мгновение спустя на табло ход русского, похоже, открывает путь одному из слонов чилийца, которые до сих пор были заперты.