Последующие дни были непрерывным циклом отчаяния и решимости.

Каждое утро я просыпался с болью в животе, зная, что меня ждет ледяное молчание Блэйк. Но все равно выкладывался по полной. Готовил ее любимые блюда, рассказывал все любимые шутки… Даже купил ей «Мазерати»[13].

Но ничто не могло разрушить стену, которую она выстроила передо мной.

В какой-то момент заметил, что провожу больше времени на катке, – я стал отдаваться тренировкам с лихорадочным воодушевлением. Хоккей всегда был моим пристанищем, а каток – местом, где я мог погрузиться в игру и забыть обо всех проблемах. Но теперь даже каток казался полем битвы.

Линкольн и Уолкер беспокоились обо мне. «Кобры» проиграли три игры подряд, и мы собирались отправиться на выездную серию.

Такими темпами пришлось бы похитить ее, чтобы забрать с собой.

Я не мог сосредоточиться во время тренировки, потому что проверял телефон каждые пять секунд, пялился на камеры в доме и в машине, переживая, что сегодня именно тот день, когда Блэйк попытается уйти.

Конечно, я бы поехал за ней, но все же… беспокойство было.

Сегодня шел дождь, и я бесцельно бродил по улицам, ожидая, когда она закончит съемку, которая была в тот день. Мне было интересно, скучала ли она по мне вообще, пока мы не были вместе.

Потому что я был влюбленным дураком, который ничего так не хотел, как быть со своей женой каждую гребаную минуту жизни.

А она даже не хотела быть моей женой. Телефон зажужжал. Линкольн спросил, есть ли прогресс.

Я:

Ты имеешь в виду, ненавидит ли она меня меньше, чем вчера? Сомнительно…

Линкольн:

Уже хочешь эти наручники?