Не то чтобы я жалуюсь, но:

– На каких основаниях?

– Старшинство. Кроме того, я готовлю «Лонг-Айленд» намного лучше, чем ты.

Притворный ужас.

– Отвратительная ложь.

– Иди, – ухмыляется он, дружески толкая меня в плечо. – Во всяком случае, сегодня вечером пусто. Мы с Ребеккой справимся.

Протягивая руку, чтобы сжать его предплечье, я одними губами произношу «спасибо» и отхожу. Мои глаза ярко сияют от благодарности. Разворачиваясь, мое сердце подскакивает к горлу. Я подхожу к Оливеру, допивающего через соломинку свой дайкири.

Он такой милый.

– Эй, красавчик. У меня хорошие новости, – говорю я, наклоняясь вперед со скрещенными руками. Его взгляд задерживается на моей груди, прежде чем перемещается выше.

Медленно. Очень медленно.

– Ты считаешь меня красивым? – он сияет.

Его глупая ухмылка и затуманенный взгляд приводят меня к одному выводу: он опьянел.

Такой чертовски милый.

– Да, – отвечаю я ему, не в силах избавиться от кокетливых интонаций в своем тоне. – Очень красивый. Ты также милый, добрый, умный, преданный, храбрый и еще тысячи других положительных качеств.

– Я довольно хорош в «Боггле»[43].

С моих губ срывается смешок, смешавшийся с грубым фырканьем, а затем я ударяю себя по лбу. Когда я поднимаю голову, то вижу милые ямочки Оливера и его взгляд, как у лани. Я оглядываюсь в поисках его стрелы Купидона, но не могу ее найти – вероятно, она уже застряла в моем сердце.

– Ты также хорош в том, чтобы пить клубничное пюре с алкоголем.

– Это восхитительно, и мне очень понравился гарнир в виде фруктового салата, – говорит он мне, слегка наклоняясь вперед, так что наши носы почти соприкасаются через стойку. – У тебя впечатляющий талант к кулинарному искусству, Сидни Невилл.

– Дерьмо. Я нашла свое призвание.