Еще не успев выйти на крыльцо, я ощущаю жгучую боль в левой руке. По одному из спасенных мною платьев кверху ползет пламя и через мгновение перебрасывается на рукав моего кардигана. Я тут же бросаю платья и в ужасе кричу, пытаясь прихлопнуть все более распространяющийся огонь, который, жадно облизывая одно запястье, тут же перебирается и на другое. Такой боли я в жизни не испытывала, она ослепляет, пронизает насквозь. Как бы я ни размахивала руками, пламя ползет все дальше. И тут раздаются пожарные сирены – громкие, оглушительные, настоящие, – и внезапно все вокруг оказывается во тьме. Меня сталкивают на землю, накрывая плотным покрывалом.
Несколько часов спустя я прихожу в себя в ожоговом отделении – с пересохшим ртом и затуманенной головой после морфина. Обе руки забинтованы по локоть. Как объясняет доктор, у меня ожоги третьей степени, причем левой руке досталось больше, чем правой. Говорит он медленно, точно объясняя это малышу, и я действительно чувствую себя маленьким, беспомощным и растерянным ребенком.
Последнее, что у меня осталось в памяти – это как меня разом поглотило покрывало. Я не помню, ни как меня грузили в «Скорую», где зафиксировали руки и ввели обезболивающее, ни как я попала в приемное отделение, где им пришлось срезать с обожженной кожи обгорелый кардиган. Врачу приходится рассказывать мне, что случилось, поскольку сама я не могу вспомнить почти ничего. Это из-за сочетания глубокого шока и сильнодействующих опиатов, объясняет он, что, учитывая мои повреждения, обычное дело.
Я интересуюсь у него, что стало с моим салоном. Насчет этого он ничего не может сообщить, однако точно может сказать, что меня ждет дальше. Хирургическая обработка ожоговых ран, пересадка кожи, реабилитация, рубцевание, контрактура… и боль. Много боли.
Он то и дело повторяет, что мне посчастливилось остаться в живых, что повезло вовремя выбраться оттуда, что ожоги у меня, к счастью, не слишком тяжелые. Но я в его словах слышу лишь то, что никогда больше не смогу шить. И что та жизнь, которую я для себя построила, в одно мгновение рухнула. Как непременно сказала бы
Бокал мой уже пуст. Я наливаю еще и иду в кабинет за своей старой коробкой. Внезапно я ощущаю потребность, чтобы меня окружили дорогие мне вещи. Глупо сейчас, конечно, этим заниматься – особенно если учесть, сколько лет я обходилась без них. Но когда столько всего вырывается с корнем, когда так много теряешь, искать утешения нужно в том, что давно близко и знакомо.