— Я направляюсь в Тауэр-Вейк.

— Понятное дело. Только миледи там нету.

— Где же она?

— Ясно где — на пашне. Нынче чуть не все окрестные жители собрались у Белых верхов отпраздновать Лугнас.

Я поблагодарил пастухов и повернул Набега. Надо же — я начисто забыл об этом старом обычае. Ведь если в храмах в этот день отмечают день святых апостолов Петра и Павла, то крестьяне по древнему обычаю справляют праздник урожая, памятуя те времена, когда поклонялись языческому богу плодородия Лугу.

Теперь я направлялся туда, где лежали пахотные угодья Гиты.

Еще издали я услышал веселый гомон, а едва выехав из леса, оказался в толпе нарядных веселящихся людей. Плоская возвышенность, служившая границей сразу нескольких земельных владений, была заполнена крестьянами. Играли волынки и рожки, пахло жареным мясом и свежевыпеченным хлебом. Отовсюду доносился смех, пение, веселые выкрики.

Я спешился, и меня сразу же окружили.

— Вот славно! Сам эрл Эдгар прибыл почтить Лугнаса!

— Да он, поди, к госпоже приехал!

Это произнесла миловидная молодая женщина с выбившимися из-под головной повязки золотистыми прядями. Ее лицо показалось мне знакомым, и я обратился к ней:

— Миледи здесь?

— А где ж ей быть в такой день? Она — хозяйка, и ее место там, где кончается и начинается круг работ на земле. Идемте, милорд, я отведу вас.

И она повлекла меня сквозь толпу. Повсюду принаряженные люди жевали традиционные лепешки, которые наскоро готовят из муки нового урожая. Моя проводница — кажется, ее звали Эйвотой, — подхватила с одной из разостланных на жнивье скатертей такую лепешку и протянула мне с лукавой улыбкой. И тут я припомнил, как однажды встретил эту красивую поселянку в фэнах, и мы целовались под ивами, пока она, смеясь, не ускользнула от меня. В ту пору я еще не был графом и не знал о существовании Гиты.

У подножия Белых верхов плясала молодежь — то сплетаясь в хоровод, то разбиваясь на пары. Это было яркое и живое зрелище, и вдруг среди танцующих я увидел кружащуюся Гиту с маленькой девочкой на руках.

Эйвота продолжала что-то говорить, но я уже не слушал, весь превратившись в зрение. На Гите было легкое светлое одеяние с саксонской вышивкой. Голова ее была непокрыта, и волосы, заплетенные надо лбом обручем от виска к виску, сзади свободно падали до пояса серебристой, сияющей на солнце массой. Я не мог оторвать взгляда и от девочки, своей дочери. На ее головке косо сидел венок из полевых цветов, а кудри были иного, чем у матери, — золотистого оттенка. Малышка смеялась, и мне казалось, что среди общего шума до меня доносится ее звонкий голосок.