«Я люблю тебя, Ксень, люблю. Люблю тебя. Я люблю».

Как завороженная следила она за его лицом. Понимала, чувствовала, не отводила взгляда. Оплетала его ногами, руками. Откликалась на каждое движение Глеба и скользила навстречу. Когда волнами стали накатывать судороги, Ксения прижалась ртом к его губам, принимая в себя беззвучные слова, и наконец закрыла глаза, перед которыми теперь разноцветно мелькало счастье.

А потом он начинал все сначала. Не отпуская. Имея силы быть с ней, и не имея — быть без нее. Поднимал ее все выше. Так, что и правда мир оказывался слишком далеко от их постели, от них самих. Девушка, пришедшая к нему с неба, сейчас должна была летать в его объятиях. Потому что он не хотел, не мог, не представлял, как можно ее отпустить. И от ледяного страха, который жил под его кожей, спасало, как заклинание, прокручиваемое в голове: он не отдаст ее, не отдаст, он никогда не отдаст ее ночи. Потому что Ксенька должна летать.

И она летала. Вместе с ним. Даже когда спустя целую вечность они унимали дыхание, все еще будучи одним целым, не желая размыкать рук, отпускать друг друга, а лишь прислушиваясь к общему пульсу, который становился размеренней, но не тише. И еще позже, когда засыпала на его плече, прижавшись тесно, закинув на него ногу, не задумываясь о летней жаре. Рядом с ним. Она летала.

* * *

Под подушкой раздалась приглушенная мелодия. Ксения разлепила глаза, быстро отключила будильник, осознавая непривычное чувство, что совсем не хочет на работу. Наверное, действительно пора в отпуск. Она обреченно вздохнула, повернула голову и заметила пристальный взгляд Глеба.

— Привет! — улыбнулась она и потянулась. К нему. За поцелуем.

Глеб, лежавший до этого на боку и упершись локтем в подушки, потянулся навстречу. Быстро поцеловал ее. И, улыбнувшись, сказал:

— Доброе утро, Ксё-ныч.

— Условно доброе, — проворчала она. — Вставать надо.

— Давай прогуляем. Предложение в силе. Выпишем тебе больничный. Я входы-выходы знаю.

— Нельзя. Не сейчас.

— Дух авантюризма в тебе отсутствует напрочь. Кофе?

— Кто бы говорил, — рассмеялась она. — А кофе буду!

— С бутербродом.

Она торжественно кивнула, заставила себя подняться и, пока набрасывала на себя простыню, как сари, сказала:

— Обещаю тебе прогулять свою работу в твой первый выходной в нормальной больнице.

С тем и пошлепала в ванную. Парамонов смотрел ей вслед.

Возвращение на землю болезненно. Болезненно для неокрепших крыльев, для ног, позабывших, что такое ходить. Он почти не спал, сознавая, что ничего их больше не разделяет. Ни ступеньки, ни пролеты, ни сотни километров, когда она в рейсе. Она его впустила. Позволила. Не зная, кто он, не зная, что в действительности это его она должна была ненавидеть много месяцев подряд.