Теперь не с мертвыми. Теперь с кем-то, кто может… если Он есть… позаботиться о Глебе.

Пусть ему не будет больно. Пусть забудет. Пусть утешится. Забылось же однажды… то что было куда как серьезнее, чем то, что случилось между ними. Или пусть не забудется… вспомнится…

Случившееся — ошибка, предательство… Предательство вдвойне.

Это он не спас. Он оставил ее без мужа, без ребенка.

Ксения открыла глаза и уставилась на картинку, украшавшую бледную стену гостиничного номера. Карта Вильнюса в деревянном багете. А вокруг — схемы средневековых изобретений на бумаге, стилизованной под папирус. Она подошла к картинкам, долго смотрела на линии — ровные, уверенные, четкие.

Она пыталась жить так же. Уверенно и четко, расставляя приоритеты. Так почему он пришел после того, как она вбила главную вешку? Сейчас вспоминалось как что-то болезненное. Глеб — после потасовки с Фризом, пьяный, у нее дома. И их утреннее объяснение.

«У меня не может быть отношений».

Тогда. Зимой. Боялась отпустить — эгоистично и жестоко — и каждую секунду знала, что после этого он не придет. У нее не может быть отношений. У нее есть муж. Которого она любит и который умер. Просто ведь? По любым законам логики он не должен был явиться после того сейчас уже бесконечно далекого разговора, когда она открыла ему часть правды о себе. Что бы он ни говорил при прощании, единственно правильным было раствориться в потоке лиц, чтобы иногда, столкнувшись во дворе, говорить ей: «Привет». И, как знать, может быть, вспоминать ненормальную со второго этажа только в свете собственных «достижений».

Но это был бы не Глеб. Тогда она этого не понимала. А теперь — слишком ясно.

Если последнее, что он сказал, уходя: «Я вечером загляну, ладно?» — значит, заглянет. Это не вопрос и не обещание. Он — сказал. Он трубы меняет по щелчку пальцев, а тут — он сказал.

Не зная его толком, Ксения не ждала, как не ждала ничего на свете, но из своей квартиры расслышала шаги по лестнице в тишине собственного персонального бункера. Его шаги, которые сама неизвестно как, когда успела запомнить. И звонок, раздавшийся, едва шаги замерли, — неуверенный в первую секунду, будто сомневающийся — неожиданно набрал силы и зазвучал утвердительно, словно бы требовал: «Впусти, а то дверь вышибу».

Она открыла. Много позже понимая — не потому что вышибет. А потому что хочет этого сама. Впустить его если не в жизнь, то хотя бы в квартиру. На час, на два — забыться, отвлечься, вспомнить, что бывает по-другому.

Он смотрел на нее с улыбкой — такой, будто бы нет на свете никакого февраля, будто его не бывает в природе. И, кажется, именно тогда, едва ли не впервые по-настоящему поразил ее синевой собственного взгляда.