— Майкл, — над ним возникло нечеткое молодое лицо темноволосой девушки в униформе, с надписью AMBULANCE на нагрудном кармане. — Майкл, ты меня слышишь?..

Майкл слышал — через тяжелый гул в ушах. Хотел ответить, но понял, что губы тоже болят — и челюсть, вся, будто ее пытались выломать с двух сторон, и, кажется, преуспели. Держать глаза открытыми было по-странному тяжело. Что-то видеть, осознавать реальность — на это требовалась такая прорва сил, что Майкл закрыл глаза, возвращаясь в блаженную темноту.

На груди лежала бетонная плита — каждый вдох давался с трудом. Майкл потянулся было пощупать, где она там, сдвинуть ее — но наткнулся только на провода и две шершавые нашлепки. Его руки сразу же отвели, чтобы не пытался себя пощупать. Вокруг была типичная медицинская суета, как каждый раз, когда… Будто он…

Дыхание встало.

На одно пугающее, невероятное мгновение Майкла прострелила мысль — ничего не было, ничего не случилось, ему привиделась в нелепом бреду вся его жизнь. Он очнулся сейчас после той аварии. Той аварии, когда жизнь еще не изменилась, когда еще все можно исправить. Все можно предотвратить. Сейчас он придет в себя, оглядится — а рядом Джеймс, психует, молоденький. Ему восемнадцать, девятнадцать исполнится только в июле, он студент — здесь, в Лондоне, ни в какой не в Сорбонне. И Винсента никакого нет, они знать не знают никакого Винсента. Он останется с ним в палате, ночью будет реветь от испуга, но ему еще можно сказать — эй, кудряшка. Ты прав. Ты прав, вытри слезы, я сделаю, как ты скажешь. Я пойду, буду учиться, куда ты там предлагал. Даже спорить не буду. Не хочу с тобой спорить. Ты здорово все придумал, я знаю. У нас будет дом, заберем Бобби, я помню адрес, где мы хотели жить, наверняка он еще сдается. Уже, конечно, — уже сдается. Бобби будет такая лошадь — ты не поверишь. Надо много успеть, понимаешь — у меня через полгода сестра будет… А может, не будет, может, ничего не будет — Голливуда, Фредди, Виктории, твоей книги — все будет иначе, по-другому, набело. Давай?.. Давай, пожалуйста… Я поговорю с предками, я поговорю с Браном — он поймет, не сразу, но он поймет. Все будет хорошо. Мне приснился кошмарный сон, что я тебя потерял — просто обними меня, и прости, дурака, я буду слушать тебя — я не гордый, правда, я не мудак, я просто не знал, что все так обернется, — прости меня…

Майкл цеплялся за эту иллюзию, чтобы не вспоминать. Не давать памяти просочиться в сознание — лучше сойти с ума, чем помнить, нельзя помнить, надо верить — зажмурившись, истерически, как дети верят в рождественские чудеса, как в фей. Так и лежать, верить, не открывать глаз. В эфемерном, миражном не-знании. Пока ты не-знаешь — этот мир бинарен. Пятьдесят на пятьдесят. Когда ты откроешь глаза, ты увидишь себя в той самой палате — или нет. Да или нет. Сон или явь. Реальность или фантазия. Один шанс из двух. И если что-то сдвинется на точнейших вселенских часах, если случится чудо, если верить достаточно сильно, если в твою пользу возникнет микроскопический перевес, крошечный, тоньше волоса — все получится. Ты откроешь глаза, поумневший на десять лет — в тот самый день, когда все еще можно спасти. И спасешь. Обязательно.