— А чего же ты на операцию не идешь? Вынули бы этот осколок, и делу конец.

— Да я и сама так думаю, — сказала тетя Оля, — теперь мне больницы не миновать.

Она вздохнула, и ее взгляд остановился на Зябликове, достававшем из кармана помятую железную банку с табаком.

— Ты бы, Кузьмич, хоть на папироски перешел, — посоветовала она старому машинисту. — Взял бы пример со своих сменщиков. Они помоложе тебя, и заработок у них пониже, а курят «Беломор».

— Ну и пусть курят, — сказал Зябликов. — Ты думаешь, мне денег жалко? Нисколько. Я не экономист. У меня в доме от одних книжек полки ломятся. Думаю машину купить, только вот ездить некуда.

— Да ты и машину-то задымишь, так обкуришь своим горлохватом, что в ней дышать будет нечем.

— А ты рот-то пореже раскрывай! Желаешь критиковать — критикуй, но насчет курения помолчи. Не в табаке дело, а в твоей старости. Шла бы ты на пенсию. Там чистого воздуха сколько хочешь.

— А что же ты думаешь? Вот возьму и уйду. Не век же мне с вами мучиться.

Тетя Оля прикрыла за собой дверь и оказалась в тесном диспетчерском отсеке, где тоже колыхался табачный дым и горела электрическая лампочка, хотя за окном все еще было светло.

— Здравствуй, Лукьяныч, — сказала она диспетчеру, — и ты законопатился, медведь.

Лукьяныч повернулся, снял с головы наушники и раскрыл перед тетей Олей журнал, где она должна была расписаться в приеме дежурства.

Подув на свою подпись, тетя Оля села на табуретку, и диспетчер насторожился и приготовился к затяжному разговору.

— Ты знаешь, Лукьяныч, — сказала тетя Оля, — всем им кажется моя работа так себе: помыла полы, открыла окна, схватила рассыльную книгу под мышку и пошла по легкому профилю. А у меня тоже есть свой график. Я тоже двигаюсь по расписанию. — Она постучала указательным пальцем по кромке стола, стараясь этим жестом расшевелить в душе утихающее негодование. — Иной помощничек или кочегар повесит на дверь замок — и айда. Заберется куда-нибудь на вечеринку, да в такое место, что его и с ученой собакой не найдешь, а я ведь не сыщик и не девочка, чтобы бегать за этими чумазыми чертями.

— Ага, загудела! — сказал диспетчер. — Сама их избаловала, а теперь жалуешься!

— Я не жалуюсь, а говорю. Баловство, Лукьяныч, бывает разное. Одно идет от доброго сердца, а другое — от малого ума. Значит, по-твоему, молодежь только и должна ждать твоего вызова, будто у них, кроме паровоза, другой жизни нету? Небось ты в молодости с паровозом не целовался, а бегал то к Машке Потаповой, то к Груше Фоминой.

Лукьяныч нахмурился. Он хотел возразить тете Оле, но раздумал и только махнул рукой.