Слушая Обиццо, Гривано разглядывает свои израненные и перевязанные руки, лежащие на столешнице. Потом опускает веки и вспоминает лицо Наркиса при их вчерашнем расставании, его полные слез глаза. Представляет себе это лицо уже мертвым, слегка выступающим над серебристой поверхностью воды: темный овал на глади лунного света. Их последний разговор в Константинополе состоялся накануне его ночной встречи с Полидоро на ипподроме, после которой он передал кожу Брагадина послу Республики и благодаря этому, никем не заподозренный, успешно внедрился в христианский мир. В тот день Гривано и Наркис пили густой сладкий кофе в скромном заведении на восточной окраине города. Изложив ему план хасеки-султан, Наркис уточнил, какие роли в этом плане отводятся им обоим. Тринадцать лет жизни Гривано стали следствием этого разговора — тринадцать лет, которые завершились вчера. Когда кофе был выпит, Наркис перевернул чашку Гривано на медное блюдо, а потом убрал ее и начал разглядывать рисунок, оставленный кофейной гущей. Бледной рукой медленно поворачивая блюдо, он говорил с чрезвычайно серьезным и глубокомысленным видом: «Любое мимолетное мгновение нашей жизни, Тарджуман-эфенди, содержит в себе и все другие мгновения. Любое наше действие, даже самое обыденное, содержит множество посланий, по которым мы можем определить волю Судьбы». Гривано смотрел на черно-коричневый круг кофейного осадка — два узких изогнутых просвета посередине, потеки темной жидкости по краям, грязное пятно на ярком металле — и изо всех сил старался не рассмеяться…

— Что вы на это скажете, дотторе? — спрашивает Обиццо.

Гривано открывает глаза, но не смотрит на собеседника.

— Хороший план, — говорит он.

— Вы так думаете? А что, если сбиры ждут в лагуне, чтобы нас перехватить? Что, если их соглядатаи на Терраферме опознают нас на большой дороге и пошлют весточку Совету десяти? Что тогда?

— Если они нас перехватят, — со вздохом произносит Гривано, — мы их убьем, как убили многих прошлой ночью. А если нас заметят на большой дороге, мы найдем обходные пути. На Терраферме есть где укрыться. На море укрыться невозможно.

Обиццо хмурит брови и снова берется за напильник.

— Для вас это новая песенка, дотторе, — говорит он. — Надеюсь, вы хорошо выучили припев.

После этого они долго сидят в молчании; слышится только звук напильника, скребущего сталь. А по кухне бледным призраком мечется служанка, поправляя желтую накидку на голове. Наконец закрепив ее булавками, девушка распахивает заднюю дверь и, не взглянув на мужчин, сбегает по ступенькам. Поднос с приготовленном ею ужином стоит на большом столе, накрытый салфеткой.