Но пришлось, и, выглянув, я понял, что что-то изменилось. Костя всё так же медленно проворачивал меж пальцами костыль. Вообще, костыль представлял собой довольно любопытную конструкцию: с картонной трубочки была почти полностью стянута папиросная бумага, а небольшой зазор, где она еще оставалась, был тщательно смят (так называемая «пятка»). За «пяткой» следовало длинное белесое тельце, набитое планом, как чучело опилками, причем на самом кончике костыля невостребованную бумагу аккуратно скрутили на манер конфетного фантика. Костя медленно проворачивал костыль, и надпись «Элитные», то скрывавшаяся, то появлявшаяся на новом обороте, читалась отчетливо.

«Опять оно, пугливое чудо… – подумал я с мягкой нежностью и, воодушевившись, продолжил: – Выходит, надо, чтобы я видел всё, чтобы описал потом…»

Прошпаренный этой мыслью, я упоенно рассматривал самодовольный прыщ на носу Леши. И ведь всё нужно было заметить, запомнить: и дряхлое бурое ведро под Толей, и Сергееву ветровку с молнией, коварно расползшейся посередке, и гнусновато-довольное выражение, вдруг наплывшее на лицо Кости, – что-то задумал… Костя чуть отстранил костыль и окунул его в солнечный луч, протянувшийся из щели. Костыль стал невыносимо белым, луч прилип к нему, и что-то сладострастное было в такой прилипчивости. Казалось, луч хотел закурить, но не мог без линзы.