– Да, что, я и сам этого не вижу? – дрожащим шепотом ответил мне Иван Иваныч.

И тут я почувствовал, что Матильда с Марией умышленно сливаются в поцелуе, чтобы сделать больно и мне, и Ивану Иванычу, и поэтому, чтобы Иван Иваныч особенно не нервничал и не ругался, я опять увел его на кухню пить коньяк.

– А все-таки без женщин жизнь бесплодна, – сокрушенно замотал головой Иван Иваныч, – и как мы их ни ругаем, как ни тяготимся однообразием нашей паскудной жизни, а она все

равно за сердце хватает, ножик вонзает, за душу берет!

Он снова разлил коньяк по рюмкам и положил голову на тарелку с обгрызанными хвостами селедки, уснул. Я еще долго вздыхал над его храпящим, уносящимся куда-то в иные миры сознанием, и думал о том, как же я дальше буду существовать, если мне всех жалко и всех я ужасно люблю и ни с кем расстаться не смею!

Опять какая-то глубокая тоска и кривая гримаса жизни! Несчастные женщины, вопиющие о нашем несмываемом позоре, Иван Иваныч, пытающийся любыми силами сохранить хоть какую-то мораль в грязных пустотах разлагающегося и постоянно воющего, стонущего в оргазме мира, и я, как пронзенный шпагой собственной мыслью, все чего-то жду, пока медленно не опрокидываюсь в сон… Новый день. Убийственная тоска!

Я лежу в постели с Иван Иванычем, который обнимает меня то ли как собутыльника, то ли как свою супругу. Он все еще сильно пьян, и поэтому его движения носят чисто отвлеченный характер, как и его эротический сон, в котором он, кажется, испытывает что-то физически приятное для своего тела. Однако эта мысль вызывает во мне легкую тошноту, и я быстро отталкиваю от себя пьяные объятия спящего Ивана Иваныча и тихо, с тайным благоговением пробираюсь в комнату к спящим женщинам.

Во сне они тоже обнимают друг друга, но в их объятиях столько духовной чистоты, столько искренней нежности, что я тут ухожу от них посрамленный, в моей душе прячется странное желание принадлежать им обеим сразу.

Это желание скорее похоже на пир во время чумы, и оно ужасно тянет к бегству от самого себя… Еще очень рано, но я быстро одеваюсь и, даже не умываясь, выхожу из дома. Хмурый дворник подметает улицу с улыбкой, полной необъяснимого целомудрия, но я от души завидую ему и точно знаю, что его судьба не имеет таких темных закоулков, как моя. Пусть он пьет себе, пусть он, может быть, никому и не нужен, но внутренне он свободен и раскован, и сильнее в своих суждениях любого несчастного метафизика.

Он с радостью слушает, как чирикают воробьи, он всерьез никогда не задумывается об удручающей податливости женщин, и пусть у него до получки пусто в кармане, у него нет причин для плача или какой-то мучительной жалобы.