Мария пытается мне что-то сказать, но я опускаю глаза в знак собственного молчания, сейчас мне трудно говорить, потому что я все еще не ушел от образа Геры, а потом я все еще устаю думать, мои мысли засасывают меня, и все наслаждение, весь мой отдых – в одной работе, кровавые куски мяса отделяются друг от друга как части незнакомой Вселенной, в каждом срезе я различаю свои собственные узоры, имеющие свой латинский шрифт, свое название, свой символ, и даже трудно себе представить, что когда-то эта Вселенная кружилась по заданному Таинственным Мастером кругу, квадрату и камере, что в ней дышала своя какая-то особенная жизнь, а потом эту жизнь заставили служить другой Вселенной, одна Вселенная съела другую, а ее, в свою очередь, съела черная дыра, в которую все проваливается, в которой все навсегда исчезает, и все равно что-то где-то опять происходит, заводя свои новые циклы времен и народов…

Мария, почти не дыша, следит за рубкой мяса, она помогает мне складывать куски по частям тела и сортам, смешно сказать, когда одна часть твоего тела соответствует тому или иному сорту, ты уже напоминаешь матрешку, которая раскладывается на множество людей, а вот откуда пришла эта душа, неужто из того же самого космического круга, квадрата, той же невидимой нашему глазу камеры?

Однако как же я ненавижу, когда меня унижают, именно таким вот унижением я воспринял приход ко мне на работу Ивана Иваныча и Матильды, а Мария была не в счет, она была тоже, как я, испачкана кровью, и на ней был такой же грязный фартук, как, однако, разница в одежде может укреплять существующие границы между людьми?!

Итак, я стою в грязном фартуке и весь в животной крови и с достаточно поглупевшим от этого взглядом, в то время как Иван Иваныч в костюмчике от Версачи, при галстуке с бриллиантовой брошью, а густо накрашенная Матильда – в голубом плаще от Диора, и все-то они в золоте, и все-то они чистые и светлые, как дети из купели, и улыбаются, как дети, и так же простодушно машут мне как доброму знакомому руками, а Мария рядом с ними тоже радостно хохочет, как будто ждет от них чуда, и только я злой и сердитый, едва сдерживаю себя, чтобы на них не раскричаться.

– Ну, что вам?! – говорю я, а сам не выпускаю из рук своего окрашенного кровью топора, – если вам что-то сильно хочется, то сходите куда-нибудь, а мне надо работать!

– Фи, какой грубиян, – кокетливо улыбнулась Матильда.

– Он не грубиян, а просто хам, – добродушно засмеялся Иван Иваныч, и только одна Мария скромно промолчала, словно угадывая во мне что-то естественно аморальное, а может быть, совсем наоборот, уж даже излишне моральное.