«Ты, значит, чувствуешь меня?» «Да, ты со мной остался в памяти, и я тебя с собою забрала и так же, как и ты со мной беседуешь, так же беседую и я, мы в общем только с тенями беседуем, а тени возвращают облик наш».

«Помнишь, как мы хотели стать врачами, как хотели друг другу в постели разъяснять одну болезнь, каждый ее симптом, все болевые ощущения, всю патологию, все изменения внутри, ты мне – одну болезнь, я тебе – другую? И так мы желали учиться друг у друга всю жизнь, ты бы лечила одних людей, я – других, а может быть, и вместе мы лечили одного больного на двоих, а когда бы они умирали, наша вина и печаль одна двоих, мы бы стали лучшими врачами, но ничего такого здесь не стало, а стало быть, и не произошло, как будто с неба звездочка упала, ты ушла, и наваждение пришло».

«Ну, ладно, ну, прости». «Нет, ты прости, ведь ты была, мой светлый ангел, мой нежный зверь, ведь ты была». «Ага, была, давай лишь помолчим».

«Ты слышишь – дождь струится тихо в землю, а на ветвях вздыхают птицы, и только одна душа в каком-то странном оцепенении остается молчаливо одинокой, и я хочу умереть, но только с тобой!»

Как странно ловить поцелуи у холодного памятника, который еще одно мгновение назад был тобой.

Я сижу уже на скамейке возле ее могилы и с каким-то злым остервенением сжимаю руками голову, а потом валюсь на ее влажный холмик и зарываюсь головою в него, это как приступ ностальгии по ней, по тем недоступным мирам, зарываешься весь с упоением, дабы навсегда избавиться от мрачной слепоты и от тоскливо хлюпающей у тебя под ногами грязи…

Сегодня я решил не работать! Повернувшись спиной к просыпающемуся городу и к уставшим от собственных обманов людям, я сижу тихо на скамейке возле уснувшей Геры и, чтобы сильно не нервничать и не плакать, грызу орехи, складывая скорлупу по карманам, где уже давно они лежали, то есть я мешаю орехи со скорлупой, а потом уже ищу, выбираю орехи из скорлупы, а потом я так дико устал от всего, что здесь, у Геры, мне спокойней, я здесь чувствую себя как дома, лишь только как каменное изваяние или как символ человеческой тщеты на меня тупо уставился кладбищенский сторож, и голова у меня вся в грязи от холмика, в который я зарывался, но я гляжу на него и молча улыбаюсь, ибо, устав от ощущения уродства всякой жизни, я уже не плачу и не грызу орехи, я совсем почти перестаю дышать, я просто гляжу на него и молча улыбаюсь, я как бы здесь уже не существую, и мне спокойно, тихо и прекрасно…

Сторож перекрестился, глядя на меня, и ушел…

Я встаю, обтираю мокрым рукавом голову, и все как будто снова встает на свои места. Пришел поплакать и ушел.