— Папа ж тогда мне штаны подарил, теперь… — захлебываясь слезами, объяснил Санька. — Я сам их шил, чтоб к самостоятельности приучаться.

В маминых глазах запрыгали веселые искорки, губы дернулись и, поджав живот руками, она прыснула, как девочка.

— Ох, не могу, не могу! — повторяла она и, взглядывая на папу, снова смеялась. От смеха из ее зеленых, как у Саньки, глаз побежали слезы.

Папа стоял перед ней худой и длинный, похожий на складной метр, что лежал в его письменном столе, и все разглядывал свои голые ноги, будто никогда их не видел.

Саньке стало тоже смешно. Уж очень потешным казался папа в коротких брюках, у которых одна штанина была длиннее другой и свисала неровными зубцами, словно ее рвали собаки.

— Н-да… — наконец, протянул папа. — Железный характер, ничего не скажешь. — Он подмигнул маме веселым карим глазом. — Я совсем и забыл, что подарил Сашке эти штаны. Ты, пожалуйста, перешей их ему. А то действительно некрасиво получается. Все ребята будут в длинных, а он в коротких. Даже перед школой неудобно, Надюша.

Обрадованный внезапной поддержкой, Санька бросился к матери.

— Я сразу все хотел сказать и забыл. Я не хочу, чтоб у меня был железный характер. Сшей мне брюки, как у папы, и я буду весь в него!

Мама посадила Саньку к себе на колени и поцеловала в заплаканные глаза, а папа потряс его за «фамильную гордость» и внушительно предупредил:

— Чтоб больше я не видел такой самостоятельности, иначе выдеру, ясно?

— Ясно! — отозвался Санька и опять разревелся, уткнувшись маме в плечо.

У СУХОЙ БАЛКИ

У СУХОЙ БАЛКИ

Над станицей день и ночь стояли клубы пыли. В ней, точно выкупанное в крови, пылало над степью солнце. И не было спасения от дымного изнуряющего зноя. Фронт близился с каждым днем. Через станицу вот уже третий день отступали к Сталинграду советские части.

Длинные вереницы колхозных телег, утопая в едкой рыжей пыли, потянулись на восток.

— Поедемте с нами, батя, — уговаривала старого колхозного садовода сноха. — Немцы ж не сегодня-завтра придут. Как же вы один будете?

— Тут родился, тут и умру, если что, — упрямо твердил старик.

Долго стоял за околицей Федор Кузьмич, провожая подслеповатым старческим взглядом подводы односельчан. А когда последняя из них скрылась за пыльной завесой в степи, он смахнул одинокую слезу и заковылял в другой конец обезлюдевшего села, где помещалась колхозная плодово-опытная станция.

Весь остаток вечера он просидел на срубе колодца возле молодой курчавой яблони, каждая ветка которой будила воспоминания давно минувших дней.