В первый миг девушке показалось, что это галлюцинация. Она встряхнула головой, и ее вдруг охватил непонятный страх. Что-то болезненно дернулось и словно оборвалось в груди, кольнуло в висках. Позади снова ожил, застрекотал аппарат. Люди на экране снова начали двигаться. Кто-то что-то сказал, кто-то что-то ответил. Мелькнули надписи — одна, другая… Ева не поняла слов и ничего не успела прочесть.

Аппарат стрекотал, ослепительные пучки света разрезали темень на ровные полосы, на экране что-то непрерывно мелькало. Ева сидела ошеломленная, почувствовав себя вдруг такой одинокой, такой несчастной и обойденной. Посидела еще минуту и, не выдерживая тяжелого напряжения, встала и, наступая кому-то на ноги, цепляясь за стулья, вытянув впереди себя вслепую руку, вышла в коридор, потом и на улицу.

Тихий и теплый осенний вечер. С недалеких заснеженных хребтов Ала-тау слегка тянуло прохладой. Алма-Ата полнилась запахами яблок, роз и еще давними, родными с детства петриковскими запахами осенних цветов — мяты, чернобривца, любистка, чебреца. Спокойно и холодно рассеивала над городом зеленовато-голубой свет высокая луна. В темных тенях под платанами нежно и монотонно журчали бессонные арыки…

Ева долго бродила по затихающим улицам города-сада в тени платанов и лип. Дурманяще пахло далекой Петриковкой, горькой полынью, смешанной с густым и сладким запахом роз. В горле у девушки стоял тугой комок…

Потом, возвратившись в общежитие, разбитая, утомленная, она зарылась лицом в подушку и долго плакала.

А после этого еще много дней и ночей успокаивалась, с большим трудом заглушая острую боль, входя в привычные берега, веря и не веря тому ошеломляюще неожиданному видению на экране…

Он этих кадров кинохроники никогда и нигде не видел. Хотя на самом деле они наверняка существовали. Ведь история с этим японским генералом происходила на его глазах и при его самом активном участии.

…Трое неизвестных уже четвертый день блуждали за речкой, в ближайших тылах готовых к наступлению японских войск. Просторы были безбрежными, а тыловые службы разбросаны так не густо, что эти трое на них почти не наталкивались. Да, по правде говоря, трудно было что-нибудь разыскать в этой забытой богом пустыне, усеянной распадками. Если же случайно и наталкивались на что-то живое, выбравшись из глубокого оврага или же перевалив через бархан, то проходили мимо не прячась, а то и вступая в короткие беседы, не касавшиеся ни войны, ни военных дел. Эти трое, выполнив поставленную перед ними задачу, возвращались в свою никого из встречных людей не интересовавшую часть, в тыл, в противоположную от будущего фронта сторону. Изредка они задерживались, перебрасывались несколькими словами с солдатами тыловой интендантской части, выпивали по пиале воды и двигались дальше. Двое из них невысокие, сухонькие японские пехотинцы с зачехленными у пояса тесаками-штыками. Третий в каком-то странном сочетании, смеси полугражданской и полувоенной одежды, чем-то напоминавшей форму английской армии, совсем без оружия. Он был довольно высоким, по крайней мере значительно выше своих спутников. Молодой, загоревший на солнце. При нем было лишь удостоверение корреспондента какой-то американской пресс-службы. Одним словом, один из тех западных корреспондентов, которые с присущей им пронырливостью пробивались на Халхин-Гол через Токио, Сингапур или Филиппины. При встречах с японскими военнослужащими американец держался свободно, иногда даже шутил, насколько давало ему возможность знание японского языка, правда очень сдержанно, понимая, что на Востоке слишком разговорчивых шутников воспринимают, как правило, настороженно. Двое спутников, всегда серьезные и замкнутые в себе люди, были и вовсе неразговорчивы.