ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Потом мы расстались.

Пока нам подыскивали другую квартиру, мы жили с Раду врозь, где попало.

Случалось, я проводил ночь один, каждый раз в иной, иногда совершенно неожиданной обстановке: в кабинете врача, на узком диванчике, покрытом холодной клеенкой, среди стеклянных шкафов с набором острых, сверкающих никелем и эмалью ножей, шприцев, игл самой странной и зловещей формы; в узкой клетушке рабочего, где-то в мансарде кирпичного корпуса с несметным количеством голых окон и запахом помойной ямы; в студии художника, увешанной портретами, на которых вместо глаз были нарисованы винные рюмки, вместо ушей — револьверы, вместо волос — гири… На одну ночь уступила мне свою уютную комнату Диана — анархистка, очень спокойная и домовитая студентка, которая угощала меня вареньем собственного изготовления, цитатами из Бакунина и говорила, что вся работа компартии детская игра — только анархисты идут правильным путем. Потом была другая ночь, в старинном особняке, среди персидских ковров и картин в тяжелых позолоченных рамах: портреты предков известной аристократической фамилии; последний отпрыск рода, нынешний хозяин особняка, человек с таким же, как на портретах, иконописно тонким лицом и добрыми близорукими глазами, был историк, археолог и член МОПРа. Ночевал я и в мрачной, тесно заставленной богатой мебелью квартире адвоката, специалиста по бракоразводным делам: крупный и грубый как бык, он хвастал, что никогда не ест мяса, и читал мне на память стихи Аргези…

По утрам я покидал свое очередное убежище, чтобы никогда больше туда не возвращаться. Постоянная смена обстановки, впечатлений утомляла меня. Я шел по улицам, скользя взглядом по фасадам домов, заглядывая в открытые окна. Как их много. И какая разная жизнь притаилась за каждым окном. И как часто ничего нельзя понять: зачем специалисту по бракоразводным делам утонченные философские стихи Аргези? Почему тихая девушка, любящая сладости, увлекается Бакуниным? И почему многие из тех, кого сама жизнь должна была бы толкнуть на путь борьбы, спокойно принимают существующий порядок? Никогда еще не видел я так много непонятного, неразумного и неправильного. Никогда еще я так остро не испытывал чувства своей страшной отдаленности от всего окружающего. Все должно быть разумно и правильно, это важнее всего — верно? Только в движении все правильно. Правильно — то, что было в движении, и нигде больше. И у моих товарищей по движению все было правильно. И у меня самого все то, во что я верил, все, чем дорожил, было правильно. Потом я как-то встретился с Виктором и внезапно почувствовал поднимавшееся в груди острое и властное чувство, которое не было ни разумным, ни правильным.