В редакции дверь была открыта, я вошел и сразу же подумал, что попал не туда, куда надо, — в приемной и в комнатах сидели военные, такие же, как те, что маршировали на улицах. Но оказалось, что все правильно, газету тоже выпускали военные. Секретарь редакции, молодой, смуглый, с черными курчавыми волосами, носил в петлице три кубика. Увидев в моих руках исписанные листы, он ничуть не удивился: «Перепишите все начисто, тогда я скорей прочту». Я густо покраснел и признался, что не умею писать по-русски. Русский язык я знаю, у нас в селе говорили по-русски, но я не учился в русской школе и никогда на этом языке не писал; статья, которую я принес, написана по-русски, но латинскими буквами. «Ну, это легко исправить, — Саша вам это перепечатает под диктовку в два счета».

Машинистка Саша, толстая, миловидная девушка, тоже была в красноармейской форме. Сидя с ней рядом около машинки, я очень смущался, когда мой взгляд невольно падал на ее красивые колени и на светлые завитки волос, выбивающиеся из-под белого подворотничка гимнастерки, но, диктуя, я повысил голос и, упиваясь собственными словами, позабыл обо всем на свете. Когда секретарь редакции читал мое сочинение, я сидел на краешке стула и с замиранием сердца следил за выражением его лица. В это время в комнату вошел еще один военный, высокий, плотный, с бритой головой и двумя шпалами в петлице. Секретарь отложил статью и сказал, показывая на меня: «Познакомьтесь, этот товарищ мог бы у нас работать».

«Вот ты и дома», — все время стучало у меня в голове, пока я знакомился с редактором газеты, батальонным комиссаром Розовым, заполнял анкету, брал адреса меблированных комнат, не использованных сотрудниками, и обсуждал с ответственным секретарем, что бы я мог написать в ближайшие дни. Хотя город был переполнен беженцами, мне удалось в тот же день снять комнату в старом доме, на тихой и зеленой улице, тянувшейся вдоль спуска в Буюканскую долину. Дом стоял в глубине огромного запущенного сада, с заросшими крапивой и лопухами дорожками, с яблонями, грушами и высокими кустами смородины и махровой сирени. В открытые окна моей комнаты глядели деревья, из сада доносилось жужжание шмелей, пение птиц и даже гулкий и грустный голос кукушки. Вечером того же дня я сидел в компании своих новых друзей на людной террасе ресторана и рассказывал им за ужином всякие истории про Бухарест, про короля Кароля, про Железную гвардию. Сотрудники «Бессарабской правды» оказались профессиональными журналистами из Москвы и Киева. Я попробовал научить их пить «шприц» — сухое вино с газировкой, но они все предпочитали водку и коньяк. На террасе играла музыка, а когда она смолкала, были слышны песни — это парни и девушки, собравшиеся в городском саду, пели «Катюшу», «Три танкиста», «Кто его знает» с такой уверенностью и четким ладом, как будто знали эти мотивы давным-давно, и стройные голоса, доносившиеся из разных концов парка, сливались в одну гордую и радостную песню, которой, казалось, не будет конца.