На другое утро я проснулся в испуге — часы уже показывали половину одиннадцатого. Какой срам! Быть в Москве и валяться в постели чуть ли не полдня. Я быстро оделся и, решив, что завтракать буду попозднее, сошел в вестибюль. Там царила уже знакомая мне атмосфера бодрой спешки. Я подошел к газетному киоску, купил газету и, взглянув на дату «Воскресенье, 22 июня 1941 года», подумал, что прошло всего три дня, как я выехал из Кишинева, но какое обилие впечатлений, встреч…

Я вышел на улицу без цели и шел все прямо, по улице Горького вверх. У книжного магазина Академии наук я остановился, подошел к витрине. Взгляд мой упал на книжку в строгом черном переплете: «Материализм и эмпириокритицизм». И снова вмиг пробудилось какое-то другое, полузабытое чувство, испытанное в давние, уже нереальные времена: как жаждал я приобрести эту книгу в Бухаресте! Я даже пытался выписать ее из-за границы, но у меня тогда ничего не получилось…

Я вошел в магазин и купил книгу.

Всецело поглощенный своими воспоминаниями, я даже не заметил, что в гостинице за мое недолгое отсутствие все переменилось: в вестибюле стояли мрачные, о чем-то шепчущиеся люди, в лифте, наоборот, все напряженно молчали. Но и здесь у всех были какие-то грустные, скованные лица. У дежурной по этажу, молодой женщины с открытым, приветливым взглядом, были влажные и красные глаза, как будто она плакала. Протягивая мне ключ, она вдруг спросила: «Вы сегодня уедете?» — «Нет. А почему вы спрашиваете?» — «Вы не знаете? Гитлеровцы напали на Советский Союз. Только что передавали по радио — началась война!»

Я не сказал ни слова в ответ, все так же неестественно спокойно вошел в номер. Слово «война» так ударило мне в голову, что вытеснило все остальные мысли и слова. Сквозь туман, сквозь спутанные мысли, в которых все время повторялись слова «война… война… война… началась война…», я вдруг вспомнил все, что случилось со мной первого сентября тридцать девятого года, в Бухаресте… Знал ли я в тот осенний день, как и когда переживу еще один раз начало войны!..

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Я поднял голову и увидел Кротова. Лицо у него было свежее и отдохнувшее. Пока я предавался воспоминаниям, он успел умыться и теперь стоял около моего столика, удивленно поглядывая то на меня, то на сидевшего рядом румына, который действительно заснул в неестественной позе — при каждом дыхании у него вырывался хриплый, прерывистый шум.

— Что с ним? — спросил Кротов.

Я показал на пустой графин:

— Развезло. Видимо, давно не пил.