…Многие чумы были в огне, другие просто повалены…

…По бывшему стойбищу бегут люди в обветшалых казацких кафтанах, тащат к берегу вороха собольих, лисьих, беличьих шкурок, грузят на большой струг…

…Люди в стрелецких кафтанах, тоже заношенных, согнав жителей стойбища на поляну и положив их на землю, держат их под дулами пищалей…

Бежит свирепого вида мужик в кафтане красного сукна, опоясанный широким восточным ремнем с драгоценным накладом. На поясе у него тяжелая сабля, в руке увесистая плеть.

— Все схоронки сыскать! — заорал он. — Ванька! Кольцо!

— Ну? — откликнулся молодой казак в синем кафтане.

— Вот этот чум обшарить! — Руководитель грабежа ткнул плетью в ближайшее вогульское жилище, молодой казак скрылся в нем…

Полуденное солнце играло над летней тайгой…

Послышался сперва радостный женский смех. Потом в кадре — бегущая куда-то по высокой траве молоденькая девушка. Она обернулась, сверкнула на бегу ослепительной своей красотой — и побежала дальше.

— Держи ее! — вскричал, смеясь, парень в худой крестьянской одежде. Таежная лайка устремляется за девушкой, за собакой — парень. Все одновременно вбегают на небольшой пригорок, парень и девушка с хохотом валятся в немятую лесную траву, молодо играют и целуются.

Таежная лайка давно была свидетелем их счастья. Наверное, ей это уже было неинтересно, она отвернулась равнодушно.

— Ты через край-то не балуй! — воскликнула наконец девушка, сверкнув счастливыми глазами. Она освободилась от его объятий. Застегивая кофтенку, поднялась, чуть отошла, стала смотреть вдаль на бескрайние лесные дали, открывающиеся с пригорка, на синюю полосу невысокой горной гряды. Парень тоже встал, подошел к ней. Было ему лет 18, в плечах широк и силен, волосы темные, вьющиеся…

— А что там, Ермошенька?

— Камень-горы это, по-вогульски — «Урал», — ответил он.

— Я знаю… А за Камнем-то что? Край света?

— А там, говорят, Сибирь-земля лежит. Бескрайняя… И еще краше этой будто. Поженимся, да и махнем туда, а? Охотник я не из последних. Заживем! А, слышь, Алена?

Алена помолчала. Потом ткнулась лицом в его широкую грудь.

— Ох, Ермошенька! Когда ты так говоришь — на сердце у меня томно делается. Будто не радость, а горе оно чует.