Атаман Иван Кольцо держит развернутую царскую грамоту с восковой печатью:

— На улусы не ходить… Что, есаулы, скажете?

В черной крестьянской избе, перегороженной занавесской из немыслимо дорогой парчи, находились еще трое — царский гонец да два обвешанных оружием человека — высоченный, с запорожскими усами Никита Пан и коренастый, широкоскулый есаул Савва Болдыря. Это были ближайшие помощники атамана.

— Ты, Савва Болдыря, говори.

— Русские села ногайцы зорят, а ихние не тронь… — зло бросил Болдыря, загремел кривой турецкой саблей.

— Ты, Никита Пан, говори.

— Жалостливый наш царь-государь, — бабьим голосом проскрипел Никита Пан.

— Мое слово — пустить кровь князю Урусу! Чтоб отрезвел, — сказал Болдыря.

Никита Пан проскрипел:

— К тому же, атаман, мошна у казачков шибко похудела.

Из-за занавески вышла Алена — высокая, гибкая. Время ее почти не состарило, прибавило лишь красоты взрослой женщины.

— Кончайте разговоры. Обедать, чай, пора.

Иван Кольцо подошел к окну, глядя в него, помолчал. Алена собирала на стол. Посуда была чудная — и глиняные тарелки, и деревянные некрашеные ложки, и золотые восточные блюда, серебряные кубки с драгоценными камнями.

— Хорошо быть женатым человеком… — улыбнулся Никита Пан.

— Хорошо, — как-то невесело усмехнулся Кольцо, глядя на Алену. — Вот что, есаулы, я думаю… Пощупаем-ка их стольный городишко Сарайчик. А? — И бросил свернутую грамоту гонцу.

Тревожно обернулась от печи с заслонкой в руках Алена.

— Царевы ослушники! — испуганно воскликнул царский гонец.

— Эк! — подпрыгнул от радости Никита Пан, вожделенно потерев руки. — И довольны казачки будут!

…Летят на землю, в общую кучу, узорчатые ханские халаты, дорогие седла, золотая и серебряная посуда, украшенные драгоценными камнями щиты и сабли.