Груня пришла из сенок, села на свое место, опять посмотрела на Николая долгим взглядом, сказала тихо:

— Ты что, Коля, молчишь? Ты чье это ружье принес? Что-то, мнится, знакомое это ружьецо-то. Времени прошло много, а, мнится, помню я…

— Брось, Груня. Забудь все на свете. Нынче наш праздник. Победа. Эх, — он вскочил, побежал в горницу, — где трофей-то мой?

— Коля, не рви сердце себе, что ты! — крикнула Груня.

— Погоди, сейчас… Эх, Тольки нет, мы бы с ним спели, с солдатом!

Он вынес из горницы, держа за ремень, небольшой обшарпанный аккордеон — дешево блеснули яркой зеленью целлулоидные накладки.

— Мне-то самому играть не пришлось… — Николай виновато показал Меркулову культю. — Вон Маринка малость получилась. На, Маринка, сыграй нам с Михалычем.

— Ну что ты, Коля, какой она игрок, — Груня все еще пыталась уговорить Николая, испытывая, наверное, неловкость за него, за его обнаженность перед посторонним человеком.

Меркулов понял это.

— Что вы, Груня, пусть сыграет, как умеет. — Он понимал: сейчас нельзя возражать Николаю.

Маринка сначала не брала у Николая аккордеон, тоже уловив состояние матери, но после слов Меркулова взяла, накинула на плечики широкие ремни. Звук у аккордеона был резковат и дешев, плохо гармонировал своей трескучестью с доброй русской избой, но Меркулов сразу забыл об этом, когда Маринка после небольшого вступления запела, еще вполсилы, с робкой дрожью в тоненьком голосе:

Меркулов любил эту песню, он любил эту родившуюся недавно песню любовью, шедшей из его далекой юности, он, впервые услышав ее, поразился тому, что в нескольких совсем простых словах, спокойно и убежденно повторяющихся, заключена огромная, святая, близкая Меркулову печаль.

Взвился голос Маринки, по-детски некрепкий:

Но не сорвался на взлете, плавно, печально перешел в окончание:

Она пела, глядя на отца широко раскрытыми глазами, и в этих глазах не было особого смысла, просто она пела в угоду отцу, детским своим рассудком она еще не понимала, не могла охватить затаенную в песне печаль, и это придавало словам песни еще большую безысходность. В глазах Маринки не было ничего, кроме покорного подчинения обстоятельствам, вынуждающим ее петь. Припухлые детские губы ее наивно, обидно округлялись…

«Так вот куда дотянулась война, — точила Меркулова жестокая мысль, — вот куда она дотянулась из грозного времени и задымленного пространства, до этой девочки, ничего о ней не знающей, не способной ее принять и понять и потому совершенно беззащитной перед ней». И в этих широко раскрытых непонимающих глазах, наивной округлости детского рта была беззащитность перед прошлым.