Нет, творцы этой жизни не успокоились, без малого через полвека притащили кости беглого раба Федьки Шаляпина в свою московско-партийную вотчину и призарыли, пристегнув таким образом его имя к своей пропагандистской машине. С костями-то оно проще, не умеют они противиться.

Что из того, что он проклял их и сбежал? Пусть теперь только одни кости от него, а все равно куш от этого несомненный. Вроде раскаялся, вернулся… Свой!

Сергей Прокофьев возвращается из-за границы и становится под свирепые постановления генерал-полковника А. А. Жданова — высшего знатока всех таинств искусства. Не те ноты в чести у «женевских» устроителей новой России. Экая досада, почему Прокофьев не Дунаевский или Туликов? Где ясная, бодрая и зовущая вперед музыка?! Гнев генерала-полковника до лагеря композитора не довел. Остался у себя в кабинете при «своей рояле» Сергей Сергеевич, надо же наконец образумиться и нарисовать нужные ноты — народы ждут[106].

Корней Иванович Чуковский срывает уже почти состоявшееся возвращение Репина. Алмазный владыка, однако, повелевает считать Илью Ефимовича первым русским живописцем; его, а после — Сурикова (не мог вождь без табели о рангах), а это всегда действует, особенно на престарелых людей. И уже без осуждения взирал на опыт социалистического строительства 80-летний Илья Ефимович…

В рассказе «Жалобы» Горький словами героя говорит: «Я не верю в социализм: его выдумали евреи, это просто попытка рассеянного в мире народа к объединению. Социализм, сионизм — это, вероятно, одно и то же…»

Словом, «Буревестник» «шатался», его опекал Ленин, несмотря на взаимные недовольства. «Буревестник» совсем было отпал в эмиграцию, но Сталин городом Горьким, улицей Горького [107] и многими другими пассами превратил его в своего, как это сказать… вассала, что ли… Слугой не назовешь — тут все несколько иначе навинчивалось. И все же обретался Алексей Максимович на ролях почетного одабривателя разных эпохально-социалистических начинаний, в том числе и прежде всего — насилий. Сгубила Горького жадность к похвалам, славе какая-то патологическая, даже необъяснимая, поскольку имелось ее у него больше нежели достаточно… Не умеет человек, даже очень крупный, поставить себе «нет», провести черту, за которой уже не существует для него ни радость, ни честь… Слабость душевная привела к бесславному падению.

И у истоков всех падений дежурил «женевец» — потакал, потрафлял душевной слабости. Как в классической драме, важен был этому «женевцу» не сам Горький, а дарование великого писателя, все его знаменитое европейское прошлое. И ограбили его.