Я знал определенно: для нового государства (каким бы оно ни оказалось — это пусть решает народ) нужны новые люди, но не эти тени прошлого, не эти оборотни и упыри. Я почти мгновенно отучился верить им. Поэтому архив в 1985 г. не перекочевал в мой дом. Я держал и держу его у нескольких друзей. И как показали события, я не ошибся ни в отцах перестройки, ни в инструментах этого священного процесса, особенно в КГБ, который спит и видит, как бы сделаться «демократичным и свободолюбивым». Это подлинное скопище трутней, устроивших жизнь за счет государственной казны, то бишь на налоги с народа, того самого, к которому они приставлены не то для кровопусканий, не то для убережения демократии, не то… А в общем, весь талант этих людей в умении причинять людям зло.

Та похищенная тетрадь, из главной серии дневников, нужна была для работы, и я ее держал около года дома, как и тетради малых, вспомогательных дневников, тоже понадобившихся при выпуске сборника рассказов и повестей «Стужа», — я восстанавливал в памяти некоторые события четвертьвековой давности.

Я понимал, как неосторожно и опасно вести дневники. Ведь это готовый обвинительный акт против самого себя да еще выдача своих товарищей. Они с тобой откровенны, а ты записями бесед, спорами в дневнике с их мнениями подставляешь их. Очень подробны, интресны те семь главных дневников-книг, так и не обнаруженных КГБ. Они — настоящие документы времени; я бы сказал, это уже вещи заметной общественной ценности, они уже как бы не принадлежат мне.

С начала 80-х годов я повел тот последний из главных дневников, который и составил гордый улов Лубянки. В то время я начал выдавать чистовой вариант своего романа «Тайная Россия». Я знал: если гэбэшники что-либо пронюхают о романе — не только мне конец, но и всем родным несдобровать. Что касается себя, я не обольщался: не будет в таком случае ни суда, ни лагеря. Такую книгу они простить не смогут никогда и никому. Я знал: они просто убьют меня, а убийство оформят, скажем, как гибель от разрыва сердца или какого-то удушья… Опыт у них на сей счет богатый. Поэтому последний из главных дневников я вел предельно скупо. Записи чаще всего протокольные, скучноватые, но если бы их стал читать я — дневник сразу бы заговорил. Я лишь схематично обрисовывал события. Такими записями я уже никого не мог подвести в случае своего ареста. Не исключаю, в каких-то записях, когда умирали близкие, я открывался, но опять-таки не выдавая мира друзей, связей, привязанностей — это начисто отсутствует в дневнике, но лишь в этом, последнем: я ведь писал тогда «Тайную Россию».