Где-то в середине 70-х годов вышли у него нелады с милицией, да такие — снялся в одночасье и переселился в алтайскую тайгу. Бобылем жил, незаконно промышлял пушного зверя. Раза два наведывался, но, думаю, не из-за привязанности. Кое-что из своего товара (собольи шкурки) пробовал сбыть мне. Много рассказывал, очень много. Пил по-черному, зверея, ненавидя все вокруг.

А после сгинул. Думаю, погиб. Подарил я ему на память редкое ружье, осталось после отца. Вызвало это зависть среди птичников. Много худого говорили про Ковалева, особенно Рыжий — так звал я Олега Черкашина, доброй души парня, а вот развела судьба, поссорила.

Однажды Ковалев разоткровенничался. Поломал ему жизнь один махонький случай. Не случай, а пустяк, соринка. Возвращался он как-то с ночной смены, еле ноги тащил. Решил пойти напрямик к себе в Давыдково.

Жил он неподалеку от Кунцева, тогда еще самостоятельного городка. С северной стороны, впритык к даче Сталина, лепилась деревенька — эта самая… Давыдково, что как раз по речушке — Сетуни, коли не изменяет память. Бывал я у него. Неухоженный бревенчатый дом, ни мебели, ни вещей — один ветер гуляет. Жена добро, но устало улыбнулась, она была в запаре работы: «накатывала» шаблоном цветы на скатерти. Ковалев взял водку, и мы отправились слушать скворцов: целая колония их там распевала. Он пил, я не стал — и разбирали каждое коленце в скворцовой песне: где умелец, а где обыкновенный трескун. Трещит по молодости, никакой песни… «жеребчика» там или свистов погоныша… Птичники птиц без песни (одно верещанье да треск) или с очень ограниченным набором («набор» — это узаконенный термин) не то чтобы с презрением, а с отвращением, брезгливостью называли (может, еще и не вывелись все, тогда и сейчас называют) «помойными». Крутятся у помоек, жилья. Нет тут лесных птиц и звуков, от которых у пересмешников все богатство песни.

…Так вот, о том случае. Эти «напрямки» пролегали через запретную зону, довольно широко развернутую вокруг так называемой ближней дачи Сталина — он там и отдал Богу душу. Богу ли?

Зона создавала постоянные неудобства, обрекая местных на лишнюю ходьбу…

Не долго шагал Ковалев. Из укрытия вышел офицер госбезопасности. Ковалев показал документы, объяснился. И был отпущен.

А через сутки Ковалева взяли. Без суда и следствия загремел он в Норильск — лагерником, варить металл. Так день в день весь срок и отварил. Заодно и обварил ноги. Смотреть на ноги было жутковато. Он закатал штаны и открыл их моему взору: синие пленки шрамов, мясо начисто съедено. И ходил, я помню, припадая на ногу.