— И что произошло после, Гас?

— Нас продержали в Чанги месяцев шесть, а потом прошел слух, что японцы соорудили для нас прекрасные лагеря в Таиланде. Нас загнали в стальные фургоны для перевозки скота и повезли в Бангкок. Пять суток длилось это путешествие. В каждом фургоне по тридцать человек — о том, чтобы лечь, не было и речи. Нам выдавали по чашке риса и по чашке воды в день. Когда мы доехали до Бирмы, многие были уже серьезно больны, а некоторые умерли. В Бангкоке мы вывалились из скотовозов еле живые, благодаря небо, что пришел конец нашим мукам. Мы не знали, что это только начало.

Бассейн опустел — няни повели своих подопечных на обед. Вода замерла в неподвижности. Гас взял со стола свой стакан и допил остатки пива.

— Все, — сказал он. — Больше ничего не скажу. Точка. — Он взглянул на нее, и по его лицу скользнула тень улыбки. — Спасибо, что выслушала.

— Спасибо, что рассказал.

— Хватит говорить обо мне. Я хочу услышать о тебе.

— Ах, Гас, все это так ничтожно с тем, что перенес ты!..

— Прошу тебя. Когда ты вступила в женскую вспомогательную службу?

— На следующий же день после смерти Эдварда.

— Эдвард… такая трагедия. Я писал Кэри-Льюисам. Тогда, после Сен-Валери, я был в Абердине. Мне очень хотелось приехать навестить их, но так и не получилось, а потом я отплыл в Кейптаун. — Он наморщил лоб, напрягая память. — Ты ведь купила дом миссис Боскавен.

— Да. После ее смерти. Я всегда восхищалась Дауэр-Хаусом. И теперь это — мой дом. Я зазвала к себе Бидди, жену Боба Сомервиля, и Филлис, которая работала у нас раньше, с ее маленькой дочкой Анной. Они втроем и сейчас там живут.

— Туда ты и вернешься?

— Да.

Она ждала. Он спросил:

— А что в Нанчерроу?

— Все по-прежнему. Разве что Неттлбед теперь не дворецкий, а садовник. То есть он, конечно, еще хозяйствует в доме и чистит костюмы полковника, но интересуется только своей фасолью.

— А Диана, полковник?

— Ничуть не переменились.

— Афина?

— Руперт был ранен в Германии и демобилизован по инвалидности. Они живут в Глостершире.