Пробует и дальше передвигаться ползком, но тело ползти не может — примерзает, что ли, к почве? Передохнув от усилий последних минут, взгромождает себя на колени, затем на ноги. Бредет.

Правой-левой… правой-левой… верста, еще верста. Где же проклятые горы? Или рельсы? Или эшелон? Что же ищу я, долго и мучительно, в этом бесконечном сне?

Пустыня покрошена луной на черное и белое: на яркие куски света и угольные тени. Кисти полыни в этом свету — как в инее. Песок лучится искрами, аж глаза режет. Или это снег? Много его, от горизонта и до горизонта. Да-да, зима-то в двадцатом году снежная приключилась, про то и речь!

Неужели и рельсы, которые Деев ищет, снегом завалило? А эшелон? Там же внутри дети, в одном исподнем, — замерзнут! А он-то, дурак, запретил сестрам топить. Так нечем топить — дров нет. Как это нет, если вот они, стволы древесные, — ломай сколь душе угодно!

Стволы древесные — саксаульный лес. Раскинулся вокруг огромной и неподвижной толпой — уродцев или безумных плясунов, застывших в диком хороводе. Каждое дерево — не выше человека, раскорячило сучья-руки и сучья-ноги, изогнуло безобразно спину. Безлистые кроны неколебимы, как вплавлены в воздух, и даже порывы ветра не нарушают их паралича — свистят меж ветвей, но не раскачивают.

Шатаясь, Деев тащится по оцепенелому лесу. Если распрямиться и приподнять подбородок — можно обозреть заросли сверху. Если ссутулиться от изнеможения — воткнешься взглядом в скрещения сучьев. Перекрестья черного и белого плывут перед глазами, от их обилия плывет и кружится голова. Отдай, просит Деев как заведенный, уже не понимая, о чем просит и кого.

Нога спотыкается или поскальзывается — на ветке? или на льду? — и он летит на землю, уже в который раз. Каменные саксаульные корни ударяют в скулу, в висок, в грудь. Трещит порванная ткань — галифе? Или это рвется и трещит от боли нутро?

Встань и иди! Сейчас! — Никогда.

Убийца, убийца! — Пусть.

Уговоры и угрозы не помогают: Деево тело мешком лежит среди деревьев, лицо утонуло в песке. И все, что он теперь умеет, — это иногда раскрывать веки, обозревая полторы сажени саксаульных зарослей. Внутренности стынут и твердеют, как ноябрьская вода.

Утро. Серая птичья тень скользит по стволам.

День. Облезлый заяц скачет мимо, кося на Деева янтарным глазом.

А помнишь, дед, какая в двадцатом году зима снежная приключилась?

Или это нынче двадцатый год? Нынче — та снежная зима? Потому-то Деева и трясет от мороза. Потому-то и тело его утопает в сугробе, потому и не может ползти.

Да, нынче. Да, именно так: все, что с тобой приключалось, — недавно или давно, в любом году твоей жизни — не исчезает бесследно, а происходит опять, и сегодня, и завтра, и всегда.