Я бы на их месте не медлил: саданул бы непрошеного контролера по башке прикладом или пырнул ножом, пока тот не успел в вагон забраться. А эти трусы затаились по углам — не шелохнутся. Встаю я на дощатый пол, распрямляюсь. Дышу едва, лишь бы воздух в ноздрях не шумел, а сердце-дура о ребра колотится — верно, и снаружи слыхать. Отступаю два шага в сторону — медленно, чтобы не шорхнули штаны и не скрипнули доски под башмаками. Рассуждаю: если кинутся крысы к выходу — а кинутся непременно, больше никак из вагона не уйти, — тут-то их моя пуля и встретит.

Вокруг тьма египетская: что и где, с какой стороны — ничего не видно. Стою и тишину слушаю. Сладким воняет — не продохнуть, чуть живот не выворачивает. Но терплю. Теперь-то уж, думаю, точно не шелохнусь: издай хоть звук — они на этот звук и шмальнут. А сейчас мы с ворами на равных: я не знаю, где они, но и сам от них в темноте спрятался. Сейчас уже — кто кого перетерпит.

На крышу вагонную птаха какая-то села, скачет по жестяным скатам и клювом долбит. А кажется, что долбит по темечку: ток-ток… ток-ток… — хоть пали в нее сквозь потолочные доски, лишь бы прекратила. Сдерживаю себя: время-то на меня работает, скоро утро. То скачет птаха, а то нет — и долбежка треклятая то ускоряется, а то замедляется. То туда, то сюда. Туда, сюда… Вдруг — оборвалось. И вновь — беззвучие. Улетела? Долби уже, птица окаянная, сил нет больше тишину терпеть! Ну же!

А тут — шорх! — по самому полу, к дырке.

Стреляю на звук — попадаю: кто-то валится на пол, не добежав до нужника.

И начинается: шуршит со всех сторон, трясется, вскрикивает — будто и правда крысиное гнездо разворошили. Я стреляю. Стреляю.

А они в ответ — нет. Не бросаются с ножом, не лупят фомкой — просто бегут-спасаются. Трусы!

Я стреляю.

Самая возня — у отхожей дырки. Ее, видно, чьим-то телом заткнуло, и воры по очереди пытаются вытащить затычку, но сами там же от моих пуль и валятся, затор увеличивая.

Я стреляю.

Щелкает пустой барабан — в одной руке, затем в другой: кончились патроны.

Стою, жду.

И снова тихо вокруг — даже птаха проклятая не долбится в темя. И воздух воняет не сладостью, а порохом.

Конвоиры мои уже снаружи помогают — вытаскивают по очереди все тела на улицу.

Я в вагонной темноте заряжаю наганы — вслепую, давно научился.

— Командир, — зовут снаружи.

— Лампу сюда! — командую. — Может, внутри еще кто остался.

— Командир, — повторяют настойчиво.

Бестолочи!

Вылезаю и вижу: уложены тела вдоль поезда, головами к вагону, ногами к вокзалу. Не больше десятка. Все неподвижные: раненых нет.