Черная женщина что-то сказала одобрительно — сиплым от старости голосом, будто дерево скрипнуло. Деев не понял ни слова.

Напрягая глотку, язык, губы и даже внутренности, выдавил:

— Где я?

В ответ — снова невнятный скрип, коротко.

— Где мой эшелон?

Опять скрип, уже подольше.

— Кто там лежит, в углу?

Старуха забрала пустую миску и затопала по ступеням вверх.

— Мне нужно выйти отсюда, срочно! Меня же дети ждут — голодные, в пустыне. Я везу их в Самарка…

Хлопнула дверь.

Вот и поговорили.

— Эй, слышишь? — позвал, повернувшись в дальний угол.

Деевское лежбище — у самого подножия лестницы, а второе глубже, в тени. Было до него совсем недалеко, всего-то пара шагов, но освещение в подвале такое скудное, что другой угол — сплошная чернота.

Старухино хлебово придало сил. Деев перевернулся на живот и на карачках отправился в черноту. Нащупал сено, много сена, — такая же пышная охапка, как и у него. Войлочное одеяло. Под ним — тело, крошечное и горячее: у человечка жар.

Что это за ребенок? Почему оказался в подвале вместе с Деевым? И что сам Деев делает здесь, взаперти, в этой странной каменной яме (откуда-то из глубин памяти всплыло редкое слово «зиндан»)? И как долго он уже валяется здесь?

Деев отчетливо помнил последние голодные дни в эшелоне. И как ждали все гор на горизонте. И как пили тухлую воду из цистерны — по полкружки на нос, а Волчице-капиталистке целую. И как закончились дрова, а через несколько верст оборвались и рельсы. И как сам он, отчаявшись, бросился искать путь — и заблудился.

Дальнейшее вспоминалось хуже. Рыжая земля в толстых трещинах. Выцветы соли по кочкам. Грядки слюды на песчаном склоне. Саксаульные стволы — много, целый лес. Картинки, картинки — всполохами, как на экране кинематографа: видны ясно, а никак не складываются в историю.

Да, бродил бесконечно: искал, искал, искал… Замерзал… Шел на чей-то голос… На чей? Целил в какую-то птицу. Попал? (Он хватается за карман: револьвера и мандата нет, все забрали, паразиты!) Кажется, бредил от голода, вызывая в памяти знакомых людей и беседуя с ними, — о многом вспоминая и о многом думая. Кажется, согревал дурачка Загрейку, что по привычке увязался за Деевым, а позже исчез на просторах пустыни.

Может, это Загрейка и лежит сейчас в темном углу?

С облегчением Деев схватился за пылающее в горячке тельце, пытаясь опознать на ощупь. Губы — да-да, кажется, вывернутые, как у верблюда. Лоб и темя — да-да, кажется, выпуклые, буграми. Уши — кажется, торчком.