Я об этих цифрах много думаю, дед. Может, не стоило мне тогда самовольничать и кормежку начинать? Ну побунтовали бы голодающие, потрепали бы солдат. Их бы постреляли — одну-две дюжины, не больше. Но не полторы же сотни! Не пять тысяч!

А потом думаю: нет, все равно бы не смог по-иному. Я с цифрами не дружу — не могу единицей жертвовать, чтобы сотню спасти. Одно слово: характер — тряпка.

* * *

Деев шел по пустыне четыре дня. Не знал, что четыре, — просто шел, падал, вставал и опять шел, снова падал.

Видел скачущего по коряге желтого воробья, стрелял в него — выпустил три пули, но промахнулся.

Видел ящерицу, стрелял в нее — растворилась в песке.

Видел такыр — глиняное поле, треснутое на мелкие черепки. Зачем-то считал эти черепки, но, не дойдя до тысячи, сбился и перестал.

Видел русло сухой реки — видно, высохший приток Сырдарьи. Хотел спуститься и шагать по песчаному дну, но побоялся, что не сумеет выкарабкаться обратно.

Опять видел Фатиму.

На склоне какого-то холма нашел солонцовую корку и лизал ее.

Шел на юг, высматривая горы, — не высмотрел.

Шел на зов горлицы, что пролетела над ним и крикнула, — горлица обманула, никуда не привела.

Нашел чьи-то следы — обрадовался, но то были его собственные.

Нашел мертвого верблюда, уже почти ставшего песком, — есть его было нельзя.

Дважды видел вдали яркую синюю гладь — добежать до воды так и не сумел, оба раза терял из виду.

Ночью мерз, и сильно. Иногда приходил дед, в беседах с ним черное ночное время шло быстрее.

По утрам лизал росу: сырь мимолетно проступала на рассвете на гладких камнях, и Деев сторожил заветную минуту, просыпаясь загодя.

Одним таким утром приоткрыл веки и увидел Смерть. Вот и встретились.

Мелкая, всего-то размером с ребенка, она жалась к ногам Деева и смотрела на него — таращилась безотрывно, словно ела глазами. Губы вывернуты, как у верблюда, и ноздри вывернуты. Лобастая, как летучая мышь, и такая же морщинистая. А в морщины набилась пыль, и оттого морда — как сморчок. Уродище.

Он положил руки на ее тощее горло и принялся душить. Сил в пальцах уже не оставалось, но Деев знал, что душит не за себя, — страха-то не было вовсе, — а за всех, кого она уже забрала или только собиралась. И силы откуда-то прибыли.