Однако удача изменила Ч. Б. Уайтингу, как его отцу и деду в свое время. Когда он миновал гостиную, в огромном дверном стекле ему явилась живая картина, какую, мгновенно понял он, только Бог – тот самый Бог, с кем он воевал из-за лося, – мог срежиссировать и попутно затмить его разум настолько, что он не учел вероятности наткнуться на этих трех женщин, стоявших в нескольких футах друг от друга.

Синди была не в Огасте, как он полагал, но стояла у двери патио, держась за ручку, точно намереваясь раздвинуть дверь пошире и принять участие в жизни, протекавшей снаружи, словно это было ей по силам. Он понимал, конечно, что она цепляется за дверную ручку, чтобы не упасть, и эта сцена символизировала всю ее жизнь, состоявшую из бесконечного преодоления барьеров с того давнего дня, когда, обуреваемый бессильной яростью, в которую его вогнала жена, он упаковал чемодан, швырнул его в багажник и дал задний ход на “линкольне”, не дожидаясь, пока автоматическая дверь гаража полностью поднимется, ему было глубоко плевать, сорвет он дверь или нет. Он ничего не услышал, ощутил лишь легкий толчок – далеко не впервые, детские игрушки вечно валялись на подъездной дорожке. Синди любила рассаживать своих кукол у закрытой двери гаража, радуясь тому, как их много, – именно такой разновидности толчок он и ощутил, будто под колеса попала кукла. Вырулив на дорогу, он почувствовал второй толчок, глянул в зеркало заднего вида, увидел ее и подумал, надо же, он опять наехал на дочкину куклу. Разве что эта была чересчур большой. Все куклы дочери были подарены отцом, и он не мог припомнить ни одной, похожей на ту, что отражалась в зеркале.

Как такое могло случиться? Вопрос не долго оставался без ответа. Может, Ч. Б. Уайтинг и был человеком слабохарактерным, – ну, если начистоту, он знал, что характером слаб, – но, не в пример многим слабакам, изящное искусство самообмана он так и не освоил, и, спросив себя, как он мог забыть о своей обожаемой дочери, Ч. Б. осознал, что это случилось не впервые, просто впервые его забывчивость повлекла последствия. В этот раз ненависть затуманила ему глаза. А в прошлый раз он был ослеплен любовью.

Когда, собственно, он влюбился в Грейс Роби, в данный момент находившуюся в патио? Естественно, он не мог не заметить ее, работая на рубашечной фабрике, а потом ее беременность совпала по времени с беременностью Франсин, но, наверное, любовь настигла его в больнице. В тот момент, когда он увидел, как Грейс кормит грудью своего ребенка, он потерял голову. И не только потому, что она была такой уставшей и красивой. В ее материнской радости, в ее счастье и благодарности судьбе было нечто такое, что ему вдруг привиделась возможность иной, лучшей жизни, и волнующее “что, если…" уже не отпускало его. Обе женщины после родов провели в больнице три дня, родильное отделение было переполнено, и ни одна пациентка, даже с фамилией Уайтинг, не могла рассчитывать на отдельную палату – слава Создателю, думал он. И когда обеих выписали, в тот день и час, он бы не глядя обменял свою жену, маленькую дочку и все свое состояние на шанс вернуться с Грейс и ее младенцем в тесный арендуемый дом, где она жила с мужем – субъектом, вечно заляпанным засохшей краской и, похоже, не понимавшим, как ему повезло. Острота его чувств к этой женщине – и потрясающе заманчивое видение иной жизни, столь доступной и, однако, трудно досягаемой в его среднем возрасте, – заставила Ч. Б. задуматься, не сходит ли он с ума, а также о том, не станет ли отказ от Грейс и возможности счастья слишком для него невыносимым. Хуже того, когда он вез домой Франсин и новорожденную дочь, корчившуюся натужно у тощей материнской груди, он обратил внимание, проезжая по Железному мосту, на быстрое течение реки и вспомнил, как воевал с Богом из-за лося, и внезапно понял, что Бог победил, а ему, чересчур возомнившему о себе грешнику, остается лишь одно – покаяние. Не в силах отвергнуть обретенную мечту, он знал, что ему не завоевать Грейс Роби без соизволения Господа, и не видать ему этого соизволения, если он не станет достоин ее, к чему отныне он приложит все усилия.