На следующий день она снова сходила домой, за вечерним платьем, а через два дня он повел ее в «Горгулью». Танцевал он божественно, бэнд играл ее самые любимые мелодии, а метрдотель приветствовал ее, назвав по имени. На этот раз никакие звонки им не помешали; она надела свое давнее белое платье с открытой спиной (он ведь не знал, что оно уже старое), на шею – зеленую бархотку с пряжкой, украшенной стразами, и старые, но удобные зеленые туфли, в которых ей так нравилось танцевать. Воодушевление и удовольствие оживили ее красоту, вновь сделали ее почти детской и в то же время загадочной, и он пленился ею. Он говорил, что она превосходно танцует и сама она прелестна – поначалу легким тоном; она принимала эти робкие комплименты вежливо, как состоятельная дама – букет ромашек. Но позднее вечером, когда они уже довольно много выпили и его восхищение достигло стадии благоговения – «я в жизни не встречал человека, который был бы хотя бы вполовину так же красив!», – ее ответы стали звучать гораздо серьезнее. Уверенная в том, какое впечатление производит ее внешность, она позволила себе кокетливую полуправду:

– На самом деле я ужасно глупая. И легкомысленная.

– Вы ни в коем случае не глупая. Хотите бренди?

Она покачала головой.

– Это так! Я ничего не смыслю в политике, не читаю серьезных книг, не… – она помедлила в поисках наиболее безобидных недостатков, – не хожу на всякие там собрания, не занимаюсь благотворительностью… – Она умолкла, он не сводил с нее глаз. – И еще, не знаю, заметили ли вы, сколько здесь рисунков – видите вон тех нарисованных женщин на стенах в баре? Так вот, их нарисовал какой-то Матисс, знаменитый художник, а я вообще не понимаю, какой в них смысл.

– Я восхищен вашей откровенностью, – признался он.

– Ручаюсь, вам она уже наскучила.

Она взглянула на его бренди, и он подозвал официанта.

– Вы всегда меняете решение насчет бренди, верно?

То же самое случилось во время прошлой встречи, и он был рад узнать о ней хоть что-то.

Она взглянула на него чуть укоризненно.

– Далеко не всегда. Я вообще ничего не делаю всегда.

– Разумеется, нет.

– А еще в домашнем хозяйстве от меня никакой пользы, я даже ради спасения собственной жизни научиться готовить не могу, и если уж говорить начистоту, во мне даже материнских чувств нет. Честное слово.

Однако он зашел слишком далеко, чтобы распознать чистую правду.

И вот теперь (сколько же времени прошло?) восемь дней спустя она поняла, что это уже чересчур. Он безумно влюбился в нее, пытался уложить ее в постель, однако она устояла, хотя искушение оказалось неожиданно сильным. Это дало ей повод гордиться собой, разговаривая по телефону с Рупертом, хотя разговоры с ним получались все менее искренними. Маме становится лучше, но медленно, говорила Зоуи; она никак не может оставить ее, пока не убедится, что та поправилась настолько, чтобы жить одна. А с матерью дело обстояло иначе. После того как Зоуи закончила один из осторожных телефонных разговоров с Филипом, который звонил не меньше трех раз в день, мать подняла голову от книги и спросила: