Однако притом что работа была в равной мере напряженной и смехотворной, я все время открывал для себя нечто новое. Через два года меня включили в креативную группу, где я с переменным (но в основном все-таки с немалым) успехом подвизаюсь до сих пор. Возможно, вы успели посмотреть и тут же забыть какие-то мои телешоу. Это нормально. Я и сам их забыл. Не в пример моему достопамятному роману, который не вписывался ни в одно узнаваемое направление австралийской литературы, все мои сценарии вписывались в узнаваемый, сугубо австралийский стандарт и тут же забывались.

Не подумайте, что это какое-то унылое брюзжанье. Нет, просто я освобождался от иллюзий гениальности и бессмертия, которые в моем тогдашнем представлении ассоциировались исключительно с книжной формой. Работа на ТВ была искусством превращения денег в свечение экрана, а свечения экрана – в живые деньги. Хайдлю и не снился такой магический круг. Все, чему я научился у Хайдля, пошло в дело на телевидении. Не хочу сказать, что я нарушил правила игры. Хочу только спросить: где они – правила? Где черта, за которой твою работу, твое занятие начинает разъедать эрозия? Где? Просто хочу разобраться. Нет, правда. Вот Хайдль знал, где проходит граница, или, точнее, хотя бы это он знал. Я самодовольно считал, что мыслю так же, как и он. Но наши мысли совпадали редко. Иначе я бы неизбежно наворотил ошибок.

В ту пору я рвался к вершинам, полагая, что главное в жизни – успех. Потом я изменил свое мнение. Главное в жизни, как сказал Рэй, – совершать ошибки. Только желательно, чтобы это сходило тебе с рук. Жить – значит терпеть поражение за поражением от все более могущественных сил. Возможно, на поражениях мы учимся, но поражения мы терпим главным образом из-за приобретенных знаний. Смысл жизни, как я теперь понял, заключается в осознании масштаба собственных неудач.

3

Дети остались со Сьюзи в Хобарте. Им (как и мне) понятно, что я давным-давно освободился от силы их притяжения, чье второе имя, наверное, любовь. Но и осталось немало: теплота, какие-то воспоминания – в основном надуманные; ну и еще, видимо, дружба, так я полагаю. То есть надеюсь. Однако есть темный груз, тот самый, что пульсирует в запястьях и в сердце, что будит тебя по ночам, отстукивая ритм гибельного марша, что неумолчно кричит, как рваная плоть или покореженный металл, и этот груз каждый несет в одиночку. Не стоит приравнивать его к нам самим. Осознание этого факта перевешивает как обиду моих детей, так и мою горечь. Нам не суждено жить как отцу и детям. Многим, конечно, приходится еще тяжелее: например, студенту-христианину в северной Кении, суматранскому орангутану в зоне лесоповала или беженцу-мусульманину в любой точке земного шара; но когда я вижу, как молодой папаша играет со своими детьми, эта радость – именно эта радость – вызывает у меня чувство утраты, столь неизбывное, что я будто бы лечу в бездну вечности и не могу остановиться.