Но пытка сия означала возвращение жизни. И, видно, без пытки вообще нет жизни. Вот рыцарь и корчился. А если б не конь, то уже спал бы глубоким и бесконечным сном под этими звездами.

Больше он ни за что не заснет!

Хорошенько согревшись и придя в себя, Николаус снова отправился за дровами, набрел на поваленную громадную ель и взялся рубить с нее толстые, как деревца, сучья. А там наткнулся на сухостоину. Нет, больше он не заснет.

Шляхтич сидел у огня, зло стрелявшего угольями, щурился от дыма и снова разглядывал книгу, столь нежданно доставшуюся ему. Фигурки воинов с мечами, луками и копьями, князей и царей, женщин и девиц, монахов и медведей словно оживали в трепещущем огне и только что не говорили. И хотя на листах полыхали пожары, лилась кровь, рушились какие-то царства — а хорошо там уже было только потому, что цвело вечное лето. Никакой зимы! А у сей царицы воевода коварен и страшен, и на службе у него сны. Сны, как псы, мягкие, ласковые. И не псы, а лисицы. Ластятся — да убивают своею лаской.

А музыканты в той книге были польские. Ну или литовские. Как и некоторые мужи.

О чем же рассказывала сия смоленская книга?..

В путь Николаус тронулся на восходе, когда в верху Борисфена заалелось и начали бледнеть звезды. Конь его отдохнул и не околел на морозе, а еще и шляхтичу сгинуть не дал. Кровь в жилах молодого шляхтича сильно струилась, разогретая пламенем. Он покрепче запахнул кафтан, подпоясался. Сапоги хорошо просохли. На лице была кровавая короста. Так приголубил его смоленский лес. Книгу он положил в суму, она свисала с седла. В ложе Борисфена Николаус не стал спускаться, определив и сверху, что снега там глубоки, может даже глубже, чем наверху. Решил выехать на дорогу — а там будь что будет, ибо блуждания в снегу тоже грозили погибелью: падет саврасый, тогда можно будет и самому просто зарыться в сугроб и остынуть.

За леском открылось поле, дальше лежали два холма с рощами, Николаус наметился проехать меж холмов. Саврасый бороздил снег, иногда проваливаясь по брюхо. И Николаусу казалось, что они одолевают белую реку, белое море. Солнце уже выкатилось и озарило гигантскую рощу на одном холме, древеса те причудливые порозовели. Се — дымы, сообразил Вржосек. На миг он приостановил трудягу саврасого, но уже тронулся дальше. Если должны были его узреть с холма, то уж узрели. И будь что будет. Он молился Деве Марии. Той суровой Деве Марии, что глядела на град с башни над Борисфеном. Ей и надобно молиться, решил он. Раз сей образ осенил изографа здесь, так оно и есть.