Стало очень тихо. Даже птица смолкла.

Я прислушался. Ни звука. И тогда пришли воспоминания. После разговора Драммонда со мной под лампами Тиффани в том нью-йоркском ресторане я стер из памяти последнюю беседу с отцом. Теперь же, когда лампы Тиффани, которые месяц за месяцем, год за годом скрывали от меня отца, стали блекнуть, проступила истина, которой я так боялся: эти лампы больше никогда мне не приснятся. Барьеры рухнули, память открывала дверь в прошлое, и я вновь слышал голос отца, который рассказывал мне о своей дружбе с Макгоуаном.

Прежде я неверно толковал его слова, но теперь, когда лампы Тиффани поблекли, а грубое объяснение Драммонда стало всего лишь искаженным эхом, я заново услышал слова отца.

Лучше посмотреть правде в глаза, бесполезно пытаться стать тем, кем ты никогда не сможешь быть… он никогда не сделает мою мать счастливой…

Хотелось сказать ему, что я понял его, но времени не было, потому что он страстно говорил о всех тех вещах, которые были важны для него, – о его детях, его саде, его доме.

Воспоминание о его голосе туманилось. Я поймал себя на том, что уже не слушаю, а думаю о Драммонде – не о том, которому я верил, о другом Драммонде, о человеке, который мошеннически выжил моего отца из Кашельмары, лишил его сада и тех, кого он любил. Сплел интригу, чтобы жить на деньги моего отца, получаемые от земли моего отца, и спать с женой моего отца. Я попытался вспомнить, лгал ли когда-нибудь мне мой отец, но не смог. Он признавался в том, что не умел обращаться с деньгами, даже в том, что был плохим мужем, потому что не мог любить мою мать, как должен любить муж. Да, у него были слабости, конечно, но он никогда не лгал на этот счет. Не его вина, что я был слишком мал и глуп, чтобы понять то, что он говорил мне о Макгоуане. Но по крайней мере, он пытался мне объяснить.

Это ведь было так смело с его стороны!

Я представил себе, что тоже поражен этим омерзительным Божьим промыслом и пытаюсь объясниться со своим сыном. Но моего воображения недоставало. Я не мог себе представить, что мне хватит мужества, и тогда я подумал: неудивительно, что он пил. Никто не может все время быть смелым.

Я заглянул в могилу, которая ждала гроба, и неожиданно мои чувства к отцу обрели такую ясность, что я поразился: как же мог так долго оставался сбитым с толку? Ведь мой отец был настоящим героем, не вымышленным героем на страницах детской книги, а обычным человеком, который умел оставаться честным, когда большинство других людей стали бы лгать, и отважным, тогда как отвага покинула бы других. Меня больше не волновало, что он жил пьяницей и извращенцем, – это не имело значения. Потому что мой отец любил меня и не врал мне – вот все, что имело значение, и когда-нибудь…