Нет, не подумайте, она не приставала к людям на улице, в общественных заведениях. Человек с носом в красных прожилках сам заговорил с ней, бесцеремонно потянув на себя ее книгу – монографию о Фросте. Толстая потрепанная книжка лежала на крошечном кофейном столике, раскрывшись всем бумажным нутром, выставив на свет божий фотографию Никиты Хрущева.

– Хрущев уничтожил советского человека! – Это было выстраданное заявление. Похоже, человек думал об этом годами и теперь заявлял всякому, готовому выслушать. – Советский человек был силен. С той войны он пришел домой победителем. А Хрущев его загнобил, извел. Советский человек был удивительным, высокоморальным существом.

«Вот уж действительно!» – удивилась Люба. А затем возмутилась, вспомнив подопечных, взрывающихся от одного неласкового взгляда, требующих, выцыганивающих свое и чужое, пробивающих стену криком, настырностью, расталкивающих окружающих локтями, истериков, надрывным злобным воплем бросающих в лицо неугодным гневные обвинения. Ах, сколько прелестных, милых людей узнала она. Но то были тихие, вежливые интеллигенты. Стеснялись иной раз просить о помощи. За тревогами дня она забывала об их существовании. То самое скрипучее колесо, что постоянно напоминает о себе, требовало внимания ежедневно, ежеминутно. Между прочим, мир не знал такого количества людей, пропитанных стихотворными строчками, выдающих цитаты наизусть, из глубин своей старческой памяти. Плевком вылетающие из гнилого рта целые строфы, стихотворные строки, затверженные наизусть произведения классиков, сочиненные на досуге любительские вирши. Они цитировали пушкиных, маяковских, барто, чуковских. Воспитанные на лозунгах и сказках, они требовали заботы и уважения. Хотели любви – не любя, не уважая, никому не веря.

Люба осторожно потянула к себе библиотечную книжку с фотографией Хрущева и заметила, как глазки у нечаянного собеседника загорелись лихорадочно и радостно. Сейчас начнет проповедь читать, рассказывать о выстраданных, никому не нужных идеях. Да что же это такое! И здесь ей не дают покоя, и здесь она не может уединиться – пусть даже в толпе, но в чужой, нейтральной, неагрессивной толпе, – уйти от мелочных, ничтожных, одержимых обломков прошлого. На работе она не может писать, а эти редкие мгновения, что выпрошены, отобраны у всего остального…

Работа? Да что работа… Все повторялось вновь.

– Ты знаешь, раньше был конфликт с государством, с царем, с полицией, с режимом. Потом все переместилось в спальню, на кухню, – говорила она мужу. – «Скольким идеалам смерть на кухне и под одеялом…» Знаешь, кто это?