– Не знаю. – Впрочем, ему был совершенно безразличен этот разговор, так же как то, что она собиралась сказать.
– Маяковский.
– А-а-a… Ну да.
– То есть это уже был семейный конфликт. А затем то ли семья умерла, то ли нам всем стало хорошо и покойно в семье – в конце концов, можно развестись, можно сжить со свету партнера, отдав его в психушку, отобрать детей. Наплевать нам теперь на семью. Нет, ну серьезно, слышишь ты меня?
– Слышу, слышу, конечно.
– Мы все боимся одиночества. Лишь бы не быть одному. Лишь бы не жить одному. А главный конфликт – о чем я и говорю, – конфликт переместился на место работы. Корпоративный мир. Бизнес. Ненавистный коллектив.
– Ну, я с тобой не согласен. У меня конфликтов на работе нет. К тому же что ты пытаешься сказать? По-твоему, советские были правы?
– Очень может быть. В конце концов, надо отдать им должное, иногда они говорили нам правду. То, что мы им не верили, это уже другое дело.
Она и N отсылала подобные послания.
«Ты хочешь сказать, что отмирают все структуры… – обстоятельно отвечала ей N, и у Любы появлялось неприятное ощущение, что ее анализируют, досконально и не совсем доброжелательно. – Согласно твоей теории, осталась только одна форма несвободы – тюрьма, где мы зарабатываем на пропитание. Но нового ты ничего не изобрела! Все это уже тоже было, было. Ты описываешь кафкианский мир».
«Да ладно! Зря я тебе морочу голову. Приходится работать, а что делать? Надо выживать в мире чистогана», – отступала, отнекивалась Люба, прикрепляя в конце послания подмигивающий смайлик.
«Как же проводишь там весь день, если так ненавидишь свою работу?»
«Нет, ну почему… Я не могу сказать, что уж очень все это ненавижу. Я, в конце концов, люблю помогать людям. И потом… Во что-нибудь все равно надо верить».
«И во что же ты веришь?»
«Если я скажу, что верю в поэзию, ты будешь надо мной смеяться…»
«Почему? На тебя это очень похоже».
«А ты, ты во что-то веришь?»
«А я ни во что не верю. Я, скорее всего, хочу все понять, узнать».
«Значит, ты веришь в знание».
«Возможно. Возможно, что тут ты права».