– Ах, зачем вы! – восклицает Люба на хорошем английском.
Такой живой, такой реальный Роберт, с его сигарой, в этой непринужденной позе, в жилетке и мягком твидовом пиджаке, растворяется как дымка, как туман, словно не было его рядом, словно не говорил он с ней всего лишь секунду назад.
– Простите?
– Вы толкнули…
– Я толкнула?
– Толкнули… вы его толкнули…
– Я
– Ну да, его. – Очнувшись от забытья, Люба обращает, наконец, внимание на собеседницу.
– Здесь кто-нибудь был? Я никого не заметила.
– Был… Он здесь был, а теперь его нет…
Люба растерянно оглядывается. Смотрит по сторонам, складки на ее лице разглаживаются. Она похожа на ласточку, эта женщина. Что-то необычное, птицеподобное есть в ее облике; а еще у нее как бы летящие брови, слабые губы, высокие скулы.
– Ах, нет, ну что вы… – лепечет она, словно открывая слабый клюв (нет, не ласточка, у ласточки клюв сильный, хищный – может, цыплячий у нее клюв?), ловит воздух, словно ласточкин пронзительный крик, потерянный и страстный, готов вырваться из ее трепещущего птичьего горла. – Это я так, задумалась… Нет-нет, никого здесь не было. Никого.
Уж очень напористо отрицает она, качает головой, машет руками, и глаза у нее испуганные, расфокусированные, и волосы летят надо лбом.
Нина всматривается в нее не веря, любопытствуя:
– Мы знакомы?
– Я не думаю…
– Мы виделись в магазине.
– Да?
– Вы примеряли жакет.