— Я не хотел бы ни возражать вам, Томазо, ни клясться, что, будучи прозорливым поисковиком радостей рая, я сосредотачивался лишь на мелочах всех параллельных миров. Отнюдь нет, Томазо! Я не старался цепляться за мелочи бытия, возводя их в ранг дорогих воспоминаний. Наоборот — я свирепо расправлялся со всякими самыми дорогими бытовыми воспоминаниями, сексуальными привязанностями, милыми жестами, соблазнительным запахом подмышек любимой женщины и так далее, и тому подобное! Я убивал их, эти милые воспоминания, а если не мог убить, бежал от них в творческое беспамятство, как в другое измерение или как в инобытие. И только так спасался от некоторых миленьких воспоминаний, готовых, в свою очередь, безжалостно убить меня.

— Тогда о чем мы спорим, Рауль? — говорил Томазо Кастильянос, беря сопрозорливца за локоть и увлекая его вперед, к быстро тающему на глазах мосту между двумя облаками.

Под мостом зиял темно-синий провал атмосферной реки, куда сверзилась мышка (мыш Аким), вылетев из правого уха, Умника; на дне глубочайшей воздушной реки, глубиною четыре-пять километров, виднелись темно-синие пятна лесов, мутно-зеленые нарезные заплатки равнин, возделанных цивилизацией людей, а также их города и веси, похожие на серые лишаи по здоровому телу земли. Но самих людей, ни одного из них, невозможно было увидеть даже с этой пустяковой небесной высоты.

Пока двое перемещались вперед, устремленные мощной волей летчика-пилота Томазо Кастильяноса, подхватившего под руку Рауля Пифагория, облачный мост между двумя тучами делался все тоньше, на глазах истаивая в ничто, и последние секунды пространства друзья-прозорливцы спешно пробежали по совсем узенькому хвостику тумана, который тут же оторвался от тучи-носителя. Люди в Онлирском посмертии оказывались на два грамма легче в удельном весе, чем небесные облака.

Очень довольный тем, что не улетели и не сверзились вниз, примагниченные земным притяжением, как та мышка, которая выскочила из правого уха, Умника, словно серная пробка, вернув ему слух (кстати, и левое ухо Дурак, почти всю жизнь ни бум-бум не слышавшее, вдруг вернуло при этом слух!), — бывший летчик сконструированного им самим электроплана Томазо Кастильянос крепче приобнял за плечи прозорливца Рауля Пифагория и весело промолвил:

— Воистину мы исполнили завет Иисуса Христа: прошли узкой дорогою, а не широкой. Не то, что христиане там, внизу.

— Но я слышу в ваших словах некоторое осуждение христиан — как вы говорите, — там, внизу, в жизни. Однако вы же были католиком «там, внизу», дорогой Томазо?