Если я умру, то пусть мои страницы вместе с Папиной будут вложены в книгу «Лосось в Ирландии», и пусть Винсент Каннингем принесет их к реке Шаннон и бросит в ее воду.

Если я буду жить, то эти строки — моя книга, и мой отец живет теперь в загробном мире, который и есть книга, вещь не неопределенная и не виртуальная, но нечто такое, что вы можете взять в руки, осязать и ощутить запах, потому что, на мой взгляд, Небеса, как и жизнь, должны быть воспринимаемы чувствами, должны быть реальными. И моя книга будет рекой, и Лосось, буквальный и метафорический, будет в ней выпрыгивать из воды, и та книга будет названа «История Дождя», и да будет так, что Папина книга не погибла и не погибнет, и вы будете знать, что моя книга существует благодаря Папе, благодаря его книгам и его стремлению прыгнуть вверх, подняться. Вы будете знать, что я нашла Папу в его книгах, в обложках, — их касались его руки, в страницах, — их они переворачивали, в бумаге и шрифте, но еще и в мирах, которые были в тех книгах, — я побывала там, и вы тоже там побывали. Вы будете знать, что повествование идет от прошлого к настоящему, устремляется в будущее и течет, подобно реке.

Поскольку вот что я знаю: дождь становится рекой, которая идет к морю и становится дождем, который становится рекой. Каждая книга есть сумма всех других, какие прочитал писатель. Чарльз Диккенс был писателем, потому что у его отца была небольшая библиотека и потому что одиночество не было безлюдным, ведь в нем были Робинзон Крузо и Дон Кихот. Любая книга, которую пишет писатель, заключает в себе все остальные, потому и существует и всегда будет существовать библиотека, подобная реке. Моя книга содержит в себе все книги, прочитанные моим отцом, и потому его душа всегда будет жива, и моя тоже. Существует тесное духовное общение между читателями и писателями, пусть оно и кажется невозможным, и хотя писатели пишут и терпят неудачу, опять пишут и опять терпят неудачу, одни лишь неудачи принимаются во внимание — они означают, что была попытка плыть против течения и совершить прыжок. Прыжок моего отца и мой невозможным способом переносят Папу на землю нашего луга, и Папа идет к сверкающей реке, и ему навстречу идет человек с развевающимися волосами и яркими, живыми глазами. РЛС приветствует Папу поднятой рукой и с радушным выражением и самым мягким акцентом произносит имя Вергилий. РЛС обладает согревающей улыбкой и остроумием, а наготове у него уже сто рассказов. Земля покрыта новой травой, воздух почти нежен, потому что в загробной жизни воздух существует и он так сладок, что когда мой отец вдыхает его, то не может поверить ни в это место, ни в это общество, — ведь и то, и другое стали лучше благодаря тому, что невозможны. Невозможны также яркость солнца, ртутный блеск и сияние Реки Шаннон. Невозможны птицы, столь многочисленные и столь радостные. Невозможно небо, становящееся теперь все более и более синим, и невозможны бабочки, появившиеся, пока эти мужчины идут вдоль берега реки. Невозможно, что теперь и РЛС рокочет, бормоча еще-не-строку еще-не-стихотворения. Невозможно, что мой отец делает то же самое, и что РЛС глядит на него сияющими темными глазами, и что в них есть такое одобрение и радость, что они оба теперь идут и рокочут, издают звук между птичьим и человечьим, потусторонний в чем-то одном, но естественный в другом. Невозможно еще и то, что мой отец смотрит вниз на берег и видит, что местность вокруг и изгиб реки стали знакомыми, и его дыхание учащается, а сердце начинает биться быстрее, потому что вот идет Дядя Ноели в своем хорошем костюме и выглядит лучше, чем когда-либо выглядел в жизни сей, и у него все-Ирландский вид победителя, и он машет рукой, потому что узнал Папу, и показывает назад вдоль берега, где мой отец видит светловолосого мальчика, и Папа должен сделать прыжок и поверить в невозможное прямо сейчас, потому что, хотя он моргает и трет ладонью лоб, мальчик не исчезает, и очертания Энея становятся все более ясными, но он не смотрит на Папу, но умиротворенно и терпеливо ловит рыбу в реке, текущей в загробной жизни. РЛС останавливается и обращается к Папе: