А теперь – вот это.

Флёр и Скай дышат синхронно. Они держатся за руки, создают общий дыхательный цикл.

Они могли бы сейчас умереть, и все осталось бы таким же совершенным.

Они делают вдох – и выдох.

Он, как обычно, куком и окальн. Влещится по комнатам в черном и сером своем вретище, будто старуха-сорока, а вокруг все би-бип да би-бип, поют, умирая, разные вещи. Порою би-бип да би-бип проникает в самое нутро Робина, и тогда все в нем взбормочивает и едва не разрывается. Когда это происходит, зарянка Робин подскакивает на месте, и человек в черно-серой одежде нет-нет да и заговорит с ним. Он говорит тогда что-нибудь вроде: “Ну как дела, малыш-красногрудыш? А ты у нас не промах, да?” – и смеется, глядя, как Робин влетает в окно и исчезает в темноте комнат. Повсюду в этих комнатах хранятся тонкие куски убитых деревьев, сшитые друг с другом длинной хлопковой нитью, и на всех этих кусках деревьев – символы, написанные темной жидкостью, сделанной из мертвечины. Многочасто символы на кусках убитых деревьев остаются, чем были, но в одной такой связке деревянных кусков они то и дело меняются, у человека как-то была такая мертвая деревянная связка, но потом он потерял ее и весь помрачился. Би-бип да би-бип идут от кружков, сделанных из древесного сока, человек вращает их в ящике, стоящем на столе. Пока он делает это, Робин влетает в заднюю комнату и забирает половинку стручка, оставленную для него человеком. “Ну и нахальный же ты парень”, – скажет человек, улыбаясь. И Робин полетит обратно в листьямохиволосы гнезда своей последней подруги, откроет стручок и…

После стручка полет Робина ослепительно борз, и ему уже совсем не нужно наведываться в кормушку. Он – буй, быстролетен, он словно огонь! А может и посидеть тишаком и помирить сам с собой, почивыркивая и на время забыв о воробей-ястребах, кошечках и длинной серой белке. В новой своей голове он слышит завертенья человечьих стихов и другие смысловещи, которые доносятся до него издалека-далека. Но иногда смысловещей становится слишком уж много, и тогда Робину надо петь громкогласно, чтобы их разогнать. После стручков Робин слышит и знает все древние песни, когда-либо петые, включая космическую песнь. Человек всю жизнь искал космическую песнь – однажды он сказал об этом Робину, и Робин в ответ знай себе скакал, и кивал, и скакал. Правда ли, спрашивал Робина человек, что в этом измерении песни звучат по-разному, но в высшем измерении все они одинаковы? Вот почему все песни, если вдуматься, так похожи друг на друга, и вот почему у нас есть всего двенадцать музыкальных нот? Во время подобных разговоров Робин лишь скачет да кивает.