В довершение всего в феврале решением дисциплинарного совета дядю Сола исключили из коллегии адвокатов Мэриленда. Отныне Великий Сол Гольдман уже никогда не будет адвокатом.

Я ничего от него не хотел, приезжал просто так. Даже не предупреждал его о своем приезде. Выезжал на машине из Монклера и катил в “Марриотт”. Это повторялось столько раз, что в отеле я чувствовал себя как дома; служащие называли меня по имени, я проходил прямо на кухню и заказывал все, что хотел. Поднимался на восьмой этаж, стучался в дверь его номера, и он открывал – унылый, помятый, в неглаженой рубашке. В номере фоном бормотал телевизор. Он здоровался со мной так, словно я вернулся с соседней улицы. Я не обращал на это никакого внимания. В конце концов он прижимал меня к себе и шептал:

– Марки, милый мой Марки! Как я рад тебя видеть.

– Как дела, дядя Сол?

Нередко я задавал этот вопрос в надежде вновь увидеть его непобедимым, смеющимся над любыми невзгодами, как во времена нашей утраченной юности. Пусть он скажет, что все прекрасно. Но он качал головой и отвечал:

– Это какой-то кошмар, Маркус. Кошмарный сон.

Потом садился на кровать и брал телефон, позвонить на ресепшн.

– Ты на сколько приехал? – спрашивал он.

– На сколько скажешь.

Я слышал, как администраторша снимала трубку, и дядя Сол говорил:

– Приехал мой племянник, мне нужен еще один номер, пожалуйста.

Потом оборачивался ко мне:

– Только до конца выходных. Тебе надо писать, это важно.

Я никак не мог понять, почему он не возвращается домой.

А потом, в начале лета, решив побродить по Оук-Парку в поисках вдохновения, я с ужасом увидел перед домом Балтиморов фургон, перевозивший вещи. Туда вселялось другое семейство. Муж руководил двумя здоровенными грузчиками, тащившими какую-то доску.

– Снимаете? – спросил я.

– Купил, – ответил он.

Я немедленно вернулся в “Марриотт”.