Раньше, в ноябре, я воображал, что мать будет довольна, узнав, что моя девушка – наследница немалой доли состояния Маккаскиллов. Но моя сестра рассказала ей, как мы с Анабел познакомились. Синтию история с мясницкой бумагой позабавила, но все, что увидела в ней мать, – это дурость, радикальный феминизм и обнажение на людях. В своих занудных еженедельных наставлениях мне она стала проводить новое, неправомерное разграничение между предпринимательским и унаследованным богатством. Кроме того, она справедливо заподозрила, что я именно из-за Анабел отказался от должности главного редактора. Я сказал ей, что хочу сосредоточиться на совершенствовании своих репортерских навыков (с одобрения Анабел я писал большую статью про скрапл), но мать чуяла из далекого Денвера запах наших совокуплений. Когда я, приехав домой в рождественские каникулы, сообщил ей, что, во-первых, стал вегетарианцем и, во-вторых, вернусь в Филадельфию уже через неделю, ее толстый кишечник вновь сильно воспалился.

Не надо думать, что я не знал, во что ввязываюсь, или что не делал попыток этого избежать. Три дня на протяжении лунного месяца мы были парочкой наркоманов, ловящих наичистейший кайф на свете, но остальные двадцать пять дней мне надо было как-то справляться с ее настроениями, со сценами, которые она устраивала, с ее сверхчувствительностью, с ее суждениями, с ее ранимостью. Мы редко по-настоящему ссорились или спорили; чаще это был нескончаемый анализ того, как я или кто-либо другой нехорошо с ней обошелся. Вся моя личность стала перестраиваться ради защиты ее спокойствия и моей самозащиты от ее упреков. Кто-то может назвать это моей кастрацией, но скорее это было размывание границы между нашими “я”. Я учился чувствовать то, что чувствует она, Анабел училась предвосхищать мои мысли, а что может быть интенсивней, чем любовь без секретов?

– Одно замечание насчет уборной, – сказала она как-то раз на ранней стадии наших отношений.

– Я всегда поднимаю сиденье, – сказал я.

– В том-то и проблема.

– Я думал, проблема бывает с мужчинами, которые считают, что могут без промаха сквозь сиденье.

– Я рада, что ты не из их числа. Но брызги.

– Я вытираю обод.

– Не всегда.

– Хорошо, значит, есть куда развиваться.

– Но брызги не только на ободе. Бывают и под ободом, и на плитке. Капельки.

– Буду и там вытирать.

– Ты не можешь каждый раз вытирать всюду и везде. И мне не нравится запах старой мочи.

– Я мужчина! Как мне тогда быть?

– Можно садиться… – застенчиво предложила она.

Я знал, что это неправильно, что это не может быть правильно. Но она была огорчена моим молчанием и сама умолкла со скорбным видом, в ее взгляде появилось что-то каменное, и ее огорчение значило для меня больше, чем моя правота. Я сказал ей, что либо буду более аккуратен, либо начну садиться, но она почувствовала, что я раздосадован и подчиняюсь нехотя, а разве может у нас быть мирный союз, если нет настоящего согласия во всем? Она заплакала, а я пустился в долгие поиски глубинной причины ее недовольства.