Что мне ясно помнится – это воздействие, которое полная луна оказала на Анабел: она кончала и кончала. Простыми толчками, как мне хотелось, я не мог дать ей всего – был слишком неуклюж, – но она показала мне разные способы. Казалось немыслимым, что эти безотказные механизмы удовольствия не работают в другие дни месяца, но позднейший опыт это подтвердил. Она кончала тихо, почти беззвучно. В более теплых лучах рассвета она призналась мне, что в долгий период без мужчин, который теперь кончился, она иногда дожидалась лучшего дня и весь его проводила в спальне, мастурбируя. Представив себе ее красивое, бесконечное, одинокое самоудовлетворение, я испытал желание быть Анабел. Поскольку я этого не мог, я совокупился с ней в четвертый и последний раз, уже муча себя. Потом мы спали до полудня, и я пробыл в ее квартире еще двое суток, не желая упускать полнолуние и поддерживая себя тостами с маслом. Когда наконец вернулся в кампус, я ушел из “Дейли пенсильваниан”, передав свою должность Освальду.

Мама предупредила меня, что от больших доз преднизона, который назначил ей доктор ван Шиллингерхаут, ее лицо распухло, и все же я был потрясен, когда встретил ее в аэропорту. Ее лицо было жуткой расплывшейся карикатурой на само себя, несчастной луной из плоти; щеки так раздулись, что глаза были полузакрыты. Ее извинения передо мной звучали жалко. Ей неловко, сказала она, из-за состояния, в котором она прилетела на выпускной акт в таком престижном университете, – а ведь она так ждала этого дня.

Я сказал ей, чтобы она не беспокоилась, но мне тоже было неловко. Сколько ни напоминай себе, что лицо – только лицо, что оно не имеет ничего общего с характером человека, привычка судить по лицу так сильна, что трудно быть справедливым к приобретенному уродству. Новое лицо моей матери губительно действовало на то сочувствие, что ему полагалось бы во мне возбуждать. Когда я вел ее через университетскую лужайку на церемонию приема новых членов в общество “Фи Бета Каппа”[78], она была моим постыдным секретом, тыквоголовым вороньим пугалом в клетчатом брючном костюме. Я ни с кем не хотел встречаться глазами, и когда я посадил ее в актовом зале, мне пришлось сделать усилие, чтобы отойти от нее, а не отбежать.

После церемонии я, словно покупая у нее свободу, отдал ей почетный ключ общества (всю оставшуюся жизнь она носила его на тонкой золотой цепочке). Затем, оставив ее отдохнуть в отведенной ей комнате в высотном общежитии (было убийственно жарко и влажно), я начал вместе с Освальдом готовить наше университетское обиталище к вечеринке с вином и сыром. Я рассчитывал на эту вечеринку как на возможность познакомить мать с Анабел в непринужденной обстановке. Анабел страшилась этого знакомства; что касается моей матери – у нее не было повода для страха. Она не одобрила Анабел, еще не видя ее, и я побоялся сказать ей, что Анабел будет на вечеринке.