Между тем песня подходила к концу:

«…Нили, – думала Кэти. – Ему тринадцать. Если война доберется до нас, то закончится раньше, чем его призовут, слава богу».

Тетя Эви стала тихонько подпевать, передразнивая поющих:

– Тетя Эви, ты просто ужас что такое! – выговорила Фрэнси, заливаясь вместе с Нили смехом. Кэти вынырнула из своих мыслей, посмотрела на них и улыбнулась. Тут официант положил на столик чек, и все замолчали, воззрившись на Кэти.

«Надеюсь, она не такая дура, чтобы давать ему чаевые», – думала Эви. «Знает ли мама, что официанту положен никель на чай? Надеюсь, знает», – думал Нили.

«Как бы мама ни поступила, это будет правильно», – думала Фрэнси.

Вообще в мороженицах не принято было давать чаевые, если речь не шла об особых случаях, тогда полагалось оставить никель. Кэти увидела, что счет составлял тридцать центов. В ее старом кошельке имелась одна-единственная монета, пятьдесят центов, и она положила ее на счет. Официант взял ее, принес четыре никеля сдачи и выложил их в ряд. Он медлил, выжидая, пока Кэти заберет три из них. Она посмотрела на монеты. «Четыре буханки хлеба», – подумала она. Четыре пары глаз следили за рукой Кэти. Она недрогнувшей рукой подтолкнула монеты официанту и небрежно обронила:

– Сдачу заберите себе.

Фрэнси с трудом удержалась, чтобы не подскочить на стуле и не захлопать в ладоши: «Мама – это что-то особенное!» – мысленно восхитилась она. Официант радостно сгреб никели и бросился прочь.

– Два стакана содовой, – простонал Нили.

– Кэти, Кэти, какая глупость! – возмутилась Эви. – Держу пари, это твои последние деньги.

– Да, последние. И дипломы у нас тоже, может быть, последние.

– Мистер Макгэррити заплатит нам завтра четыре доллара, – выступила Фрэнси в защиту матери.

– И уволит нас тоже завтра, – добавил Нили.

– Значит, эти четыре доллара – все, что у вас будет, пока дети не найдут другую работу, – подытожила Эви.

– Ну и что, – ответила Кэти. – Зато мы почувствовали себя миллионерами. И всего-то за двадцать центов.

Эви вспомнила, как Кэти позволяла Фрэнси выливать кофе в раковину, и больше ничего не сказала. Она многого не понимала в поведении сестры.

Празднование заканчивалось. Алби Сидмор, долговязый сын богатого бакалейщика, подошел к их столику.

– Пойдешь-со-мной-завтра-в-кино-Фрэнси? – выпалил он на одном дыхании. – Я плачу, – торопливо добавил он.

(В кинотеатр выпускников на субботний сеанс пускали двоих за никель, нужно было только предъявить диплом.)